Иосиф Герасимов - Миг единый

Но Иван Алексеевич не понял ее, постучал себя по голове и сказал сердито:

— Ну конечно, и напрягаться не надо.

Звягинцев усмехнулся тонкими губами, покачал головой:

— Напрягаться, Иван Алексеевич, везде надо. А у стана особенно. Да ведь суть дела не в том… Для вас «инженер» вроде бы дворянский титул. Честь мундира и тому подобное. А если мне в вальцовщиках интересно, а в сменных вовсе не интересно? Тогда что? В вальцовщиках я мастер, я сталь прокатываю, и от меня зависит, какой она будет. А в сменных я регистратор чужой работы. Есть люди — им такое нравится, мне — нет. И никакие ваши упреки на меня подействовать не могут.

— А что же может на тебя подействовать?

— Только интерес, Иван Алексеевич, только он один! — Теперь Звягинцев говорил уверенно, покровительственная усмешка кривила его губы. — Или вам не понятно: работа должна быть интересной… Вон у инструментальщиков ввели полуавтоматы, чтобы им труд облегчить, а они оттуда почти все сиганули. Там настоящие ребята были. Полуавтомат клепает себе по шаблонам, и все, и ты вроде бы к нему приставка. Не ты им командуешь — он тобой. А когда его не было, пойди голову поломай, как детальку выточить. Был интерес — была работа, нет интереса — шиш с маслом, простите… Только не говорите мне, мол, «дали новую технику, она труд людям облегчила». А ничего она не облегчила. Упростила — это да, но лишила людей главного — возможности думать. А настоящая техника должна быть такой, чтобы человек рядом с ней не просто кнопки нажимал, а и мыслил… Прокатный стан — он такой…

— А что же по инженерной линии тебе неинтересно было?

— Я выбрал, где мне интересно… Был посредственным инженером. В цехе довольны были. Все делал, как велели. Им было хорошо, а мне плохо. А вальцовщик я — пойдите в цех, спросите… Первый класс вальцовщик, если хотите знать. Ну и на фига мне ваша должность?

— А ведь прав, шельмец! — неожиданно радостно воскликнул Иван Алексеевич и расхохотался, смех у него был густой, басовитый, и очки на его крупном носу подпрыгивали.

Но Звягинцев не повернул головы в сторону Ивана Алексеевича. Он смотрел на Юрия Петровича, видимо ожидая или ответа, или возражений. Молчание затягивалось. В это время дверь приотворилась, и в щель просунул голову тот юркий мужичонка, что взял у Юрия Петровича два рубля. Его быстрые глазки стремительно обшарили палату, наткнулись на Юрия Петровича и подали знак: давай, мол, сюда, все в порядке.

— Во, что я говорил! — обрадовался Иван Алексеевич, ткнув суковатой палкой в сторону двери. — Обязательный человек! Сказано — сделано. Имеете шанс, Юрий Петрович.

— Гуляйте без меня, — отмахнулся Полукаров.

— Это как же? Это не можно, — проканючил мужичонка.

— А ну давай двигай отсюда! — сорвался Звягинцев и угрожающе шагнул к дверям: — Кому сказал!

И когда мужичонка под смех Ивана Алексеевича захлопнул дверь, Звягинцев сказал брезгливо:

— Терпеть не могу алкашей. Во все дырки лезут, черт бы их побрал. — И тут же опять повернулся к Юрию Петровичу: — Как сделать, чтобы тебе на производстве интересно было, чтобы ты сам шариками все время ворочал, а не за тебя кто-то? Вот это и есть самое что ни на есть главное. Вот о чем тревога.

Звягинцев опять подождал, ответит ли ему Юрий Петрович, но, так и не дождавшись, пошел к своей койке. А Юрий Петрович, почувствовав усталость, отвернулся к стене, прикрыл глаза, но тут же понял, что уснуть не сможет. «Не надо было вообще вступать в этот разговор», — подумал он и уж не мог успокоиться. «Если учитывать настроение каждого…» — вертелось в голове… Какая-то нелепая фраза… Он давно решил для себя, еще когда был начальником цеха, что все эти штучки с настроениями, обидами, склоками, психологическими несоответствиями не его дело; степень квалификации, опыт, знание — это да. Это важно. Все же остальное не для него. Он задумал серьезное, глобальное переустройство, и, если начнет копаться во всевозможных чувствах, ему просто не хватит времени. И слава богу, что нашелся такой человек, как Пуща, которого и хлебом не корми, а дай порыться в человеческой душе. Жаль, конечно, что оказался жуликом… Но зато теперь у него есть Родыгин. Он взял на себя все исповедальные и дипломатические беседы с теми, кто не согласен с Юрием Петровичем и кто чувствует себя ущемленным или обиженным. Юрий Петрович не мог себе позволить заниматься всем этим, у него едва хватало времени решать важнейшие общезаводские дела. Вся эта огромная людская река со своими безмерными заботами текла мимо Юрия Петровича. «Ну и хорошо, — думал он. — А иначе нельзя, иначе утонешь в ней и тогда уж ни черта не сделаешь».

Но как ни успокаивал себя Юрий Петрович, раздражение не проходило. И утром не прошло. Однако в палате этого, кажется, никто не заметил. Наоборот! Увидев, что Юрий Петрович поднялся, Звягинцев неожиданно широко улыбнулся:

— С добрым утром!

А Иван Алексеевич, повернув наполовину намыленное лицо и приподняв бритву, весело крикнул:

— Салют!

Юрий Петрович, вежливо ответив, тут же начал соображать, что же произошло за минувшую ночь? И только после того как Иван Алексеевич сказал: «Я вам, Юрий Петрович, хотел бы кое-что о прошлом рассказать…» — он понял, что случилось. Они восприняли вчерашний разговор как сближение, решили, что отныне им будет чем заполнить медленно текущее в больнице время, коротая его в спорах… Но, слава богу, Юрий Петрович попросил Лелю принести некоторые папки с документами, и он может теперь заняться теми соображениями, которые просил его изложить Николай Васильевич.

— Извините, — перебил он Ивана Алексеевича. — Мне недосуг, — и тут же добавил: — Дела.

…Так долго и так тяжко снилось море, которое Чугуев не любил. Оно было пустынно, с черными крутыми валами, без пенных завихрений на вершинах. Липкая влажность тропиков висела над этим водным пространством, и потому так трудно было дышать… И когда этот сон прошел, он увидел знакомое уже лицо — с крутыми черными бровями, крутыми складками, идущими от углов плоского носа ко рту, и угольными глазами. И, сделав над собой усилие, вспомнил, что лицо это принадлежит главврачу, уже не раз осматривавшему Чугуева…

— Ну что, Михаил Николаевич, — сказал главврач, — будем оперироваться… Другого выхода нет…

«Если нет, тогда что же…» — подумал Чугуев, и ему представилось, как нож войдет в его тело. Он посмотрел в колючие глаза врача и успокоился: «Ничего… Этот не подведет… Этот умеет».

— Когда? — тихо спросил Чугуев.

— Сегодня, — ответил врач и оправил на нем простыню. Этот обыденный жест еще больше успокоил Чугуева. — Сейчас вас готовить начнут… Общий наркоз. Так что всю операцию проспите. — Он не улыбался, он говорил очень серьезно и спокойно.