Иосиф Герасимов - Миг единый

— Ладно, — кивнул Чугуев. — Только Катю… Хочу видеть.

— Да, да, — кивнул врач. — Она здесь… Сейчас пригласим… Ну держитесь.

Врач ушел, и пришла Катя. И когда она села рядом с ним на табуретку, он заметил, что на лице ее местами выступили коричневые пятна… «Это предродовые», — догадался он и тут же отметил: как она похудела, осунулась за это время, пока он лежит в больнице. Он хотел ей сказать, чтобы она поберегла себя, ведь маленького носит, но так и не сказал, а только смотрел на нее и вдруг заметил — она дрожит, будто ее бьет озноб.

— Ты… чего, боишься? — сказал он.

— Нет… — проговорила она, не в силах совладать с собой, нервно потирая руки…

Ну вот, а он всегда считал ее такой выдержанной и рассудительной, а это надо же, как растерялась.

— Да я выдюжу, — сказал он. — Не такое вытягивал.

— Конечно, выдюжишь, — быстро согласилась она и, торопливо, вытирая слезы ладонями, пыталась улыбнуться. — А мне одна знающая женщина сказала: мальчик будет, живот конусом…

— Ну конечно же мальчик, кто же еще, — сказал Чугуев.

— Хвастунишка.

Боль отступила, и он заговорил с Катей так, как говорил прежде в ее квартирке, и тут же ощутил твердую надежду: все обойдется, все встанет на свои места, и тогда уж, слава богу, для него начнется иная, новая жизнь, где будет Катя и любовь к ней.

«Вот-вот должна прийти Леля», — подумал Юрий Петрович и взглянул на часы — она опаздывала. И он поймал себя на том, что не хочет ее сейчас видеть, пусть бы пришла позднее, когда из палаты увезут Чугуева.

Две сестры и Катя хлопотали над ним. У Кати было деловое, озабоченное лицо, тревога пряталась только в глазах. Иван Алексеевич и Звягинцев сидели затаившись на своих койках, а Юрий Петрович стоял у окна, напряженно следя за тем, как готовили к операции Чугуева. В какое-то мгновение он даже представил себя на его месте. Странно, этот человек никогда не был ему близок, в школе он лишь мирился с его существованием, да и за год, что Чугуев работал у него шофером, не установилось между ними душевных контактов. Юрий Петрович и не стремился к ним, полагая, что контакты неизбежно приведут к панибратству, которого он терпеть не мог. «Год ездили в одной машине, но так нас ничто и не связало, — уныло подумал он и тут же рассердился: — А что же нас должно было связать?!»

Леля вошла как раз в тот момент, когда женщины, подкатив каталку к кровати, стали осторожно приподнимать Чугуева. Она вошла с огромным букетом красных гвоздик из заводской оранжереи, и он с досадой вспомнил: сегодня же день его рождения!

Одна из сестер взялась за ручку каталки, другая поспешила открыть пошире дверь.. Юрий Петрович, не совсем понимая, зачем он это все делает, отстранил Лелю, опираясь на палку, торопливо доковылял до Чугуева и, дотронувшись до торчащих из-под бинтов пальцев, с трудом проговорил:

— Удачи вам, Михаил Николаевич.

Чугуев помолчал и, словно нехотя, а может, так показалось Юрию Петровичу, ответил:

— Спасибо.

Каталку тронули с места, повернули, и она исчезла в коридоре. И что-то саднящее осталось на душе у Юрия Петровича. Сразу сделалось все безразлично. Леля взяла его под руку и тихо сказала:

— Идем.

Он повиновался, не спрашивая, куда они идут и зачем… Она подвела его к лифту для перевозки больных. За лифтом начиналась та часть коридора, где шли ремонтные работы: вдоль стен стояли ведра с мутной известью, лежали доски, заляпанные белилами, резко пахло краской и олифой; двери в одну из палат были раскрыты — там работали маляры… Юрий Петрович удивленно огляделся:

— Куда мы?

— Ну, а уж это мой сюрприз, — улыбнулась Леля.

— Какой сюрприз? — поморщился он.

— Идем, идем, — настойчиво повторила Леля.

Они остановились подле комнаты, где на свежеокрашенных дверях висела синяя табличка с надписью «ординаторская».

— Осторожно, — предупредила. Леля, — можешь испачкаться, — и пропустила Юрия Петровича вперед. И он увидел стоящего у окна Родыгина, а рядом с ним его жену Настеньку, в накинутой на плечи цыганской шали, а в углу — письменный стол, покрытый скатертью и уставленный закусками.

— А-а! — радостно воскликнул Родыгин, двигаясь ему навстречу.

— Ну, для чего… это? — смущенно спросил Юрий Петрович.

— Надо, — с веселой уверенностью ответила Леля. — У тебя круглая дата.

— Она не круглая, она острая, — вмещался Родыгин. — Пропускать нельзя… Вот Леля и подыскала свободную комнатенку. Договорилась. Молодец! А мы сейчас, чтобы распорядка не нарушать, по-быстрому. Ну, что стоишь? Садись! Тебя будем чествовать.

— Прошу к столу, — весело пригласила Леля, и все стали усаживаться.

Стараясь не встречаться с Лелей взглядом, чтобы она не прочла в его глазах непонятной и ему самому внезапной неприязни к ней, Юрий Петрович оглядел стол. Присмотрелся к закускам, этикеткам винных бутылок и понял: все — от пирожков до хрустальных рюмок — Леля привезла из дому, заранее все распланировав.

Едва расселись, Родыгин, разливая коньяк, обратился к Юрию Петровичу:

— С врачом консультировался. Как раз твоя норма… — И улыбнулся своей обаятельной улыбкой — ровненькие, один в один, ослепительной белизны зубы. — Дорогой Юрий Петрович! Желаем тебе в первую очередь здоровья. Все, что с тобой случилось, с каждым, могло случиться. А кроме здоровья — удачи! Всегда и во всем… Дай-ка я тебя поцелую. — Он встал и, стараясь не задеть загипсованную руку Юрия Петровича, осторожно его поцеловал.

— Ох и вкусный же салат и пирожки, — ласково пропела Настенька.

Леля сидела довольная. Она всегда гордилась и своим умением стряпать и своим умением накрывать стол. Она вообще, хотя вечно была занята на заводе, любила заниматься домом — убирала, чистила, украшала его, проявляя изобретательность и вкус…

Пытаясь подавить раздражение, Юрий Петрович заставил себя представить, как Леля, встав часа на три раньше обычного, сосредоточенно и четко движется по их нарядной кухне, как ловко режут ее руки овощи, месят тесто, заворачивают в мягкую бумагу посуду… И ему действительно стало лучше, и он, ласково посмотрев на Родыгиных, подумал: не случись аварии, он бы сидел сегодня у себя дома, но никого, кроме Родыгиных, все равно бы не пригласил…

Родыгин закурил — сигареты у него были всегда отличные, и Настенька тотчас потянулась к ним; ее большие глаза вдруг налились слезами. Родыгин, хоть и сидел к ней боком и вроде бы глаз ее видеть не мог, тут же торопливо к ней повернулся:

— Ну не надо, Настенька.

— Ничего… это я ничего… Просто Сашеньку вспомнила…

— Ну, не тут… — попытался успокоить ее Родыгин.

— Дома-то еще горше, — вытирая платочком слезы, отвечала Настенька, жадно припав к сигаретке. — Ну что ему все неймется… Такой нежный рос.