Иосиф Герасимов - Миг единый

Все взбунтовалось в Юрии Петровиче, ему захотелось вдруг резко оборвать Родыгина: по какому праву тот дает оценки его работе, вмешивается в его судьбу, а сейчас вот приказывает?!. «Люди, люди… Это демагогия! Мне хватает и своих дел. Я инженер, а не педагог!» Да он сам способен и оценить свои действия и принимать решения… До сих пор он считал, что может направлять Родыгина и тот подвластен ему…

— Мне это не нравится, — сухо возразил Юрий Петрович.

— Что? — В карих глазах Родыгина возникла насмешка; он выждал, не скажет ли еще чего-нибудь Юрий Петрович, и решил уточнить: — Что придется работать?

Это сказано было так, что все всколыхнувшееся в Юрии Петровиче: его обида, раздражение, желание вновь переломить этого человека, — все словно наткнулось на твердую стену. Юрий Петрович сразу ощутил: перед ним сидел не тот Родыгин, которого он знал прежде, этот крепче, сильнее, его не сдвинуть, не обойти.

«Вот он каков!» — ахнул Юрий Петрович. Тут же понял: да Родыгин всегда был таким, просто прежде не выставлял перед ним своей силы и воли, прежде этого не требовалось, а вот сейчас пришла пора… «Я и его-то не разглядел», — кольнуло Юрия Петровича… С того самого дня, когда он пришел к Родыгину после бессонной ночи с докладом о переустройстве завода, Юрий Петрович воспринимал Родыгина как человека, который обязан ему своим спасением, и это давало ему уверенность. Да, Родыгин принимал разработки и мысли Юрия Петровича, старался обеспечить им как можно более короткий путь в производство. Но ведь это нужно было прежде всего заводу, которым командовал Родыгин! И Юрий Петрович как бы заново теперь увидел этого человека — высокого, с легкой походкой, всегда хорошо одетого, с приветливым смуглым лицом, живыми карими глазами, яркой улыбкой. Он и прежде завидовал той легкости, с какой Родыгин сближался с людьми, без особых натуг добиваясь в министерстве дефицитных приборов и оборудования, нужного для задуманных Юрием Петровичем планов. Завидовал, считая это природным даром, которым сам он, Юрий Петрович, обделен. Но в глубине души все-таки не мог не чувствовать своего над ним превосходства… А сейчас обнаружилось: это лишь домыслы Юрия Петровича. Родыгин сам по себе, он крепче и шире. Полукаров заставил себя улыбнуться:

— Конечно же будем работать.

И сразу решил себя успокоить: ничего, на заводе и впрямь много дел. Надо завершить эксперимент, получить настоящие результаты, защитить докторскую. Это вполне реально. А главный инженер завода плюс доктор наук… Ого как!

Эти мысли его приободрили. Занятый ими, Юрий Петрович не заметил, как отворилась дверь и в ординаторскую вошел главный врач. Он не подошел к столу, а с порога молча разглядывал сидящих. Под его взглядом Юрий Петрович невольно поежился, да и остальные растерянно примолкли. А тот все так же молча и хмуро подошел и сам налил себе коньяку. Залпом, как водку, выпил, и только тут Юрий Петрович заметил, что он неестественно бледен. Не присаживаясь, главный врач еще раз медленно и пристально осмотрел обращенные к нему лица и, задержав угольный взгляд на Юрии Петровиче, произнес с брезгливой неприязнью:

— Умер… ваш шофер, Юрий Петрович. Умер! — и быстрыми шагами вышел из комнаты.

Юрий Петрович растерянно огляделся. Родыгин сидел неподвижно, Настенька припала плечом к нему, словно ища защиты, и только Леля старалась чем-то занять руки; достала из пачки сигарету и нервно чиркала спичкой. Ноздри ее тонкого носа раздулись… «Умер», — повторил про себя Юрий Петрович. «Да как же это так?» Он словно чувствовал на себе взгляды людей, ожидающих от него каких-то действий, и потому старался сжаться в комок, не смотреть ни на кого, хотя укрыться было нельзя, и от этого сделалось совсем тоскливо.

— Та-а-а-ак, — задумчиво протянул Родыгин. — Нехорошо как… Скверно! Мы здесь, а он там… Я не знал…

Юрий Петрович снова поднял голову и обнаружил: никто на него не смотрит, кроме Лели.

— Тебе плохо? — участливо спросила она.

Он не ответил. Родыгин поднялся, но Настенька уцепилась за его руку, пробормотала:

— Обожди. Страшно…

— Надо идти, — он обнял ее за плечи. — Надо.

Он говорил мягко, словно с ребенком, и она покорно поднялась, и они вместе вышли.

Леля сидела и курила, быстро и жадно затягивалась, и видно было по всему, что она лихорадочно что-то обдумывает, потом, с силой ткнув сигарету в блюдечко, повернулась к Юрию Петровичу:

— Ты посиди, я сейчас, — и почти бегом бросилась к двери.

Так он остался один перед разоренным именинным столом, и ему был резко, до тошноты, неприятен вид недоеденной пищи. Захотелось пить, он налил себе боржоми и прямо со стаканом подошел к окну. Был тихий, солнечный день… «Вот и все», — пробормотал он и тут же вспомнил, где прочел эти слова. Это было в день десятой годовщины смерти отца, когда они все, мать и старые друзья их семьи, собрались на Новодевичьем и стояли под мелким дождем, отдавая дань умершему, а потом шли дорожкой между могил, и он увидел серый кубический памятник, а на нем фотографию женщины. Молодое лицо, со складками страданий у губ, и печальные, но просветленные этой печалью глаза. А под этой фотографией была выбита по камню лаконичная надпись: «Вот и все». Ему стало не по себе — слишком уж многое вбирала эта фраза, словно черта, подводящая итог тревогам, суете и страданиям… «Да, да, — размышлял он тогда, — вырваться из обыденности и обратиться к самому себе можно, лишь заглянув в глаза смерти». Там, на Новодевичьем, мысли эти успокаивали, они были созвучны всему тому, что происходило: мыслям об отце, мелкому дождю над могилами, движению людей по влажной дорожке, но сейчас, припомнив все это, Юрий Петрович почувствовал раздражение… «Слюнтяйство все это, слюнтяйство».

Он поднялся. Окно выходило во двор. Справа, рядом с длинными садовыми скамейками, были посажены кусты сирени, листья на них уж подросли, затянув зеленью вершинки ветвей. Юрий Петрович перевел взгляд влево: от подъезда к машине, что стояла неподалеку, шли Родыгин и Настенька. Они шли медленно и вели под руки невысокую беременную женщину… Родыгин осторожно отворил дверцу, Настенька помогла женщине сесть, потом села сама, и тотчас машина тронулась… Юрий Петрович смотрел, как она движется к больничным воротам, и у него опять заныла душа… «Работать, — уговаривал он самого себя. — Только тогда все снова станет на свое место».

«Работать… Работать», — повторял он как заклинание, но чувствовал, что сегодня ему не удастся вернуться в привычно-спокойное состояние душевного комфорта.

…У дверей своей палаты он остановился в нерешительности: ему не хотелось встречаться ни с Иваном Алексеевичем, ни со Звягинцевым…