Иосиф Герасимов - Миг единый

Иван Алексеевич, очень бледный, сидел на своей койке. Он был без очков, и не защищенные ими глаза казались совсем беспомощными. Звягинцев хмуро отвернулся к окну. Юрий Петрович сел на свою койку.

«Что это они? — подумал он. — Они же его не знали…» И тут же, словно где-то в глубине этого вопроса, возник иной: «А я разве знал?» Что знал? Имя. Фамилию. Характер. Но то, чем жил этот человек, было неизвестно Юрию Петровичу. И этого уже не поправишь.

В палату влетела Леля, крикнула:

— Вот ты где! А я тебя по всей больнице ищу. Ты сегодня же переезжаешь в заводскую. В отдельную палату. Я обо всем договорилась. Будем собираться. — Леля шагнула к кровати.

— Да замолчи ты! — внезапно рявкнул Юрий Петрович, чувствуя, как перекосилось у него лицо; он никогда не кричал на Лелю, он не умел этого делать, а сейчас крик почти разодрал ему гортань… Леля отшатнулась, но тут же взяла себя в руки и сказала то единственное, что можно было от нее ожидать:

— Боже мой, как у тебя расшатались нервы!..

Ее рука ласково коснулась его лба, и ему захотелось уткнуться ей в плечо и по-мальчишески расплакаться…

В то лето долго не было погоды: шли и шли дожди, дули холодные ветры, и даже в середине июля зелень по обочинам дорог и листья на деревьях были яркими, как весной. Но вот выдался жаркий день и сразу накалил воздух, сделав его парным. Влажное тепло продержалось всю ночь, и утром, когда Юрий Петрович выехал из Лебеднева в Москву, тоже парило. Они ехали уже около двух часов. За рулем сидел новый шофер Полукарова — Сергей, широкоплечий, стеснительный, только что демобилизовавшийся парень с загорелыми руками и не успевшим еще набрать гражданского шику послеармейским бобриком…

Машина внезапно резко сбросила скорость, и Сергей, поймав взгляд Юрия Петровича, обращенный в его сторону, смущенно объяснил:

— Место тут такое… Говорят, магнит в земле, как ни жми…

Юрий Петрович не ответил.

Прошло минут десять, и красная черта спидометра медленно, но неуклонно стала сдвигаться вправо, пока не достигла полукаровских ста двадцати.

В четверг, семнадцатого февраля, две женщины, живущие в разных концах Москвы и прежде никогда не встречавшиеся, получили из города Л. телеграммы, содержавшие одинаковый текст:

«Александр Петрович болен просит приехать проститься Катя»…

— Тут езды-то часов шесть. Пораньше выедем, до полудня и привезу тебя. Зачем же поездом?.. Завтра пятница, позвоню Карпухину домой, скажу, что в счет отгула.

Оля не отвечала, укладывала вещи в небольшой чемодан; спорить с Борисом не хотела, понимала — не сумеет сдержаться, и все, что скопилось за два часа после получения телеграммы: беспокойство за Александра Петровича, раздражение перед неизбежной встречей с женщиной, выславшей телеграмму, да и таящееся за всем этим недовольство, что так внезапно разрушался намеченный порядок двух грядущих дней отдыха, — все, все, соединившись воедино, от неосторожного слова Бориса могло вызвать у Оли тот краткий приступ истерики, когда она полностью выходила из-под собственной власти и способна была совершить бог весть что, а потом долго в этом раскаиваться.

Оля взглянула на Бориса, он полулежал на диване; штанина на правой ноге была завернута вверх, обнажая волосатую щиколотку, которую он почесывал всей пятерней, другой рукой оглаживал рыжеватую, небрежно подстриженную бородку, взгляд его блекло-голубых глаз был безмятежен; как только она посмотрела на него, так тут же и поняла: еще мгновение — и сорвется, и, чтоб этого не случилось, поспешно вышла из комнаты.

На тумбочке возле зеркала лежала пачка «ВТ», Оля торопливо достала сигарету. В конце концов, Борис предлагал ей только услугу, хотел облегчить дорогу, а она тотчас накрутила невесть сколько сложностей: мол, как он не понимает, ведь ее зовут к постели умирающего, когда-то любимого ею человека, и Борис явно будет неуместен, но… Назревшая было истерика угасала, Оля сбила пепел с сигареты в небольшую круглую, японской работы пепельницу, стоявшую на тумбочке, и вспомнила: пепельница была здесь, когда она впервые вошла в эту квартиру, да и то, что находилось в прихожей, выглядело по-прежнему, хотя после ухода Александра Петровича Оля делала большой ремонт, многое вынесла в мусорные ящики, но вещи, словно возникая из небытия, возвращались и занимали свои прежние позиции, и прихожая постепенно обрела изначальный вид. Вообще эта трехкомнатная квартира была слишком велика для нее одной. Оле она всегда казалась нелепой с какими-то закутками, кладовками, куда не заглядывали годами, — дом был еще довоенной постройки; Оля несколько раз думала об обмене, но ее тут же брал страх перед множеством, как ей казалось, формальностей, которые надо было выполнить, чтобы найти нужный вариант.

Оля постояла с минуту в прихожей и двинулась на кухню. «Надо сварить кофе… Лучше всего кофе».

Кофеварка всегда была наготове, и едва Оля поставила ее на огонь, как услышала шаркающие шаги Бориса, он двигался в шлепанцах неторопливой походкой, и чем ближе становились его шаги, тем спокойнее делалась Оля. Она не оглянулась, когда Борис вошел на кухню, не оглянулась и когда подошел к ней вплотную, просунул теплые, с толстыми пальцами руки под мышки и, склонившись, пощекотал бородой ее щеку.

— Ну, если ты так хочешь, — мурлыкающим голосом произнес он, — я отвезу тебя на вокзал. Есть поезд в двадцать один ноль-ноль — я только что узнавал.

Тут же она поняла, что вовсе и не хочет этого, не хочет всю ночь ворочаться на жесткой вагонной полке, слушать стук металла, идущий из глубины вагона, а потом отыскивать в холодном Л. квартиру Александра Петровича, — ведь ей даже не удосужились сообщить его адрес. Нет, нет, ничего этого она не хочет, уж лучше будет по-иному: она поедет туда с Борисом, он добьется номера в гостинице, да и будет надежной охраной хотя бы от той женщины, что сейчас находится рядом с Александром Петровичем, ведь еще и неизвестно, как они увидятся, может быть, та захочет отплатить Оле за их первую встречу.

— Нет, — сказала она Борису. — Мы поедем вместе. Иди звони своему Карпухину…

Надежде Николаевне телеграмму подал муж, когда она вернулась с работы, подал раскрытой и спросил:

— Кто этот Александр Петрович?

Она уловила в его словах ревнивое беспокойство и усмехнулась: он ревновал ее с того дня, как они поженились, поначалу его приступы ревности утомляли ее, потом она к ним привыкла, теперь же они были редки, и, когда в его словах пробивался даже робкий намек на ревность, Надежда Николаевна бывала довольна… Но едва прочла телеграмму, как испугалась.