Алексей Пантиелев - Белая птица

Кто же он? Я сказал — никто! Служил в отделе снабжения, в АХО, теперь — в отделе кадров. Нет, он не начальник… И не будет начальником. Писарек. Рядовой.

Слушай, Куприян… Кури мои и слушай. Наскучило — все равно! Слушай в долг.

Расскажу тебе о другом человеке.

Женился он рано… Выбрал женщину слепую, как сова днем, и потому зол на целый свет, особенно на меня, поскольку я его друг. Одно время он запил крепко, но оказалось, что пить ему некогда и неинтересно. Водка — вода, когда знаешь вкус спирта.

Много раз он бил меня и премного этим доволен. Кое-кто на заводе полагает, что он метит на мое место. Допускаю, метит. Хочет меня побить. И знает, что я в нем это уважаю.

Учится он постоянно. Учиться — не ленив, как здоровый человек — мыться. Экзамены сдает каждый день. Ищет, кому бы сдать.

Встанет к исцарапанному верстаку, уткнется в чертеж, полный кривых и парабол, которые вычертить мудрено, не то что выполнить в металле, возьмет в руки деревянный молоток и сделает выколотку быстрей любого медника, модельщика. Сидит эта выколотка на башке мотора, на всех его шишках и бородавках, как моднейшая парижская шляпка. Скульптурная работа.

Или простоит ночь напролет у доски с рейсшиной, изведет туши полсклянки, кальки лист. Смотришь — чертеж узла… грамотный! Сопряжения без лишнего волоска. Пунктир — загляденье. Ни одной подтирки. Калька чище подлинника. Попробовал он деталировку, как положено, в трех проекциях, — получается. Подписывает в клеточке: слес. Шумаков.

Планер мы с ним склеили в четыре руки из фанеры и дюралевых трубок. Я рассчитал каркас, а он его забраковал. Взял и убавил вес процентов на десять. Это чудовищно много. Я пересчитал построже… Держит! Можно! Черт его знает, каким глазом, на какой ваге он взвесил трубки. Авиационная косточка…

Летчик Аношкин на нашей фанере поправил полдюжины рекордов. Федя ходил гоголем, давал указания Аношкину. Но и этот хмель для него — пар. Пришел опять ко мне злющий, как с похмелья… И придумал поговорочку, он ее говорит всем, кто его бьет:

— Учи, ученым будешь.

Наш главный, человек семи пядей во лбу, можно сказать — небожитель, клюнул на эту поговорочку и первый принес Шумакову книгу из своей библиотеки с автографом автора. Я дал вторую. Она — страниц на четыреста и на первый взгляд не при нас писана. Вот когда Федор обозлился! На целый год кряду. И я понял, кто на заводе его первый враг…

Привык парень ходить в гармонистах, играть на слух. Привык слышать в цеху, что мыслит он как инженер, а технологию металлов понимает глубже дипломника с институтской скамьи. И вдруг — сопромат… Не гармошка — орга́н! А к нему ноты — не на семи, на одиннадцати линейках. Музыка Ивана Севастьяна Баха, сочиненная три века назад и заряженная еще на три. Это, брат, не выколотка. Голыми, даже золотыми руками не возьмешь.

Строго говоря, посидеть бы Феде в студентах. Одному, с глазу на глаз с теорией, лихо… Долго он не верил мне, что она баба-яга не только для нас, а даже для главного. Она как жидкий кислород; полощи им рот — зубы заледенишь, а поднеси спичку — взорвет!

Однако вижу у него в кармане спецовки рядышком с вороненым штангелем белую эмаль… Логарифмическая линейка! Купил с рук, как я в свое время, отдал за нее сто рублей. И замечаю, играет в детскую игру. То, что можно прикинуть в уме, считает новым способом: сам себе задает алгебраическую формулу и решает ее. Чешет правое ухо левой рукой — безумно, будто у него на ухе оспа.

Спрашиваю его:

— Заболел?

Отвечает сквозь зубы:

— От этого, Георгий Георгиевич, не помирают…

В конце концов он принес главному свою тетрадку с формулами. Мне не показал, ревнивая душа… Главный меня вызвал, полистал тетрадку и бросил свое словцо: логично! А я подумал: загорись на стапелях наша новая птица… Шумаков один тушит пожар… Это было бы геройство, но — все-таки меньшее, чем его тетрадка.

Недавно он завел себе третью книгу — справочник Хютте. Переплел ее в кожу, как евангелие.

Конечно, есть в нем еще ученическое. С одной стороны думает он так же, как маститые академики, что планировать открытие нельзя, хотя наш главный планирует. А в то же время шумит, что главный много бывает за границей и мало говорит с народом. Кажется, убежден парень, что главный должен вести кружок текущей политики, раз видел «тот свет» своими глазами. И на партактиве Федя путал, метался. Но это, я бы сказал, простудное… вроде ячменя на глазу.

Прошлой осенью мы избрали Шумакова секретарем партийного бюро цеха. Пришел он ко мне за советом. Я был на партработе. Но мы славились больше пролетарским чутьем. А Федор способен объяснить сыну, что такое квадратный корень и тангенс-котангенс. А ведь он — слесарь! Шумаков строил наш завод, был каменщиком, маляром.

Кто его давно привечает и ласкает — Седой, тот, который любил на митингах выступать.

— В Малый Ярославец ты ездил, сынок, ей-ей! Знахарь там знаменитый. Бабы к нему ездят. Знают, что делают.

— А мне он на что?

— Тебе? А чертежи эти? Как ты их, бес волосатый, читаешь?

Седой — мастер. Н а р и с у й ему Исаакиевский собор или египетскую царицу Нефертити — выпилит, выточит. А н а ч е р т и — хоть спичечный коробок — не видит! Свою работу объясняет руками, как летчик…

Нынешней зимой мы с Шумаковым придумали, как собирать новую птицу.

Могу тебе сказать, что она в цеху не вмещается. Она — как корабль предельного тоннажа; берешься строить — строй сперва сухой док и в корне перестраивай мозги, а лучше надевай новую башку. Когда наш завод ставили, еще не мыслили себе таких кораблей, не думали, что они будут в следующей пятилетке, на нашем веку.

Пошли мы вдвоем к главному. Он этак искоса глянул на нашу схему и бросил на стол очки:

— Не может быть!

Понятное дело, не может… Потому что это — мильон экономии на капитальном строительстве и, что дороже мильона, год времени в кармане. А схема проста, как колесо! Правда, связана на определенном этапе с одной мерой «вредительской», как полагает Антоннов.

Федор с перепугу стал заикаться. Схватил карандаш, тычет им в схему, доказывает… Но главный на нее не смотрит, смотрит на Федора. Потом встает, берет из аптечки на стене марлевую салфетку и промокает ею потный лоб Шумакова, знаешь, как хирургу на операции.. Аптечки эти развесили во всех кабинетах, с той поры как мы разбогатели.

Что дальше? Ничего, жив остался… Достает главный из стола бутылку с длинным горлышком, с серебряной этикеткой, под сургучом. И смотрит сквозь бутылку на свет.

— Французский, из винограда, собранного в год моего рождения. По рюмочке? Или весь отдать?

Федор захмелел — не от коньяка, конечно, — и все домогался узнать секрет аиста, который приносит новорожденного: как же человек придумывает такую штуку, как самолет? А я ждал, что наш знахарь скажет.