Юрий Благов - Аншлаг [Рассказы о цирке]

Знакомый критик (постарше) уверял, что актеры разучились обращаться со стихами. «Но они же выступают с вечерами поэзии?!» — воскликнул я… Другой критик (помоложе) заявил, что «театры принципиально не ставят пьесы, рекомендованные Управлением театров, напиши автор хоть „Горе от ума“.»

Через некоторое время отдал я свое творение в одно издательство для самодеятельности. Оттуда пьесу вернули без письма, как нечто засланное по ошибке. Сведущий человек потом пояснил: «Будь у вас пьеса одноактная, с вами тут же заключили бы договор!» А моя пьеса в двух актах, десяти картинах.

Раньше я ее при случае приятелям показывал, теперь уж и это делать стесняюсь — годы-то идут…

И остался я драматургом исключительно цирковым, получив от театров пощечину, или, как говорят в цирке, апач. Апач — это ложная пощечина, удар ладонью о ладонь, просто цирковой трюк. Но если я ее все же получил, то нельзя ли?.. Апач, апач, апач…

…И вот выбегает на манеж разъяренный Рыжий клоун с криком: «Хулиганство! За это надо судить!»

Выясняется, что пьяный сшиб женщину, но задержать хулигана не удалось, так как милиционера поблизости не было, а Рыжий вмешиваться не стал, не желая попадать в свидетели.

«А если бы тебя ударили?» — спрашивает его партнер. «Пусть только попробуют…» — самонадеянно заявляет Рыжий и тут же валится с ног… Это партнер влепил ему звонкую пощечину, а стоявший рядом инспектор манежа и униформисты заявляют, что они ничего не видели. Рыжий взывает к публике, но зал молчит.

И вдруг раздается голос: «Я видел!» С места поднимается «зритель» и, восстанавливая картину, бьет Рыжего. Тут же вскакивает второй свидетель, внося поправку, и Рыжий снова оказывается на полу. Тогда не выдерживает партнер Рыжего, показывает свой вариант, и возникает свалка, в которой больше всех достается Рыжему.

От милицейского свистка все, кроме него, успевают убежать, и Рыжий попадает все-таки в свидетели…

Клоунаду эту играют до сих пор. Реквизита она не требует, а найти «подсадку», то есть своих людей, изображающих двух свидетелей, проще простого.

Но однажды пришла ко мне клоунская пара, играющая ее.

— Ну как дела? — спрашиваю.

Вместо ответа клоуны переглянулись, а один почему-то погладил себя по щеке.

Выяснилось, что на одном из представлений на манеж выскочил подвыпивший зритель, который так увлекся клоунадой, что начал давать свои показания. Техникой апачей он, естественно, не владел и с ходу влепил Рыжему такой удар, после которого тот, брякнувшись на ковер, увидел трапецию, висевшую под куполом, а потом и она куда-то из поля зрения исчезла…

Так что сейчас клоуны мне сказали:

— Напиши-ка лучше новую клоунаду… — И, подумав, добавили: — Но чтобы обязательно было смешно!

Они ушли, а я тупо уставился в чистый лист бумаги. Я в цирке не хожу по проволоке, не жонглирую факелами и не играю на пиле… Но кто сказал, что моя работа легче?..

Живу я один, а скучать не умею. И вот однажды начал задавать самому себе вопросы и отвечать на них.

— Твой коллега по сатирической поэзии Сергей Швецов, утверждая, будто дар поэта-сатирика редок, приводил такую параллель: «Актеров — тысячи, а Райкин — один». Не уникальность ли этой профессии тебя к ней привлекла?

— Вовсе нет.

— Тогда что же?..

— Желание смешить людей — и только оно! Веселить их или, на худой конец, развлекать. Однако внешне я не рассмешу — я не толстый, не рыжий, не слишком худой, не слишком длинный. Надо было что-то придумать…

— И давно начал?

— Очень. Мама рассказывала, что, когда меня привезли из родильного дома, я вместо бессмысленного «а-а-а» отчетливо повторял «иго-иго-иго», причем в разных регистрах — то выше, то ниже, и все кругом покатывались со смеху.

— В дальнейшем тебе сопутствовал такой же успех?

— Не всегда. Помню, учась в Самарском театральном техникуме, я читал на эстраде музыкальные фельетоны и делал буриме — моментальное стихосложение. А однажды в Ульяновске взялся конферировать… Я, выйдя на эстраду, перво-наперво добросовестно произнес репризу маститого конферансье о том, «что в цирках Древнего Рима выбегала на арену обезьяна с дощечкой, на которой значился следующий номер программы, а у нас обезьяны нет, так вот я выхожу». У маститого над этой фразой все смеялись, а когда ее произнес я, в зале воцарилась жуткая тишина, а затем раздался громкий голос:

«Разница небольшая!»

Решив, что терять мне, в общем-то, нечего, я ответил:

«Вы правы! Между мной и обезьяной разница небольшая, а между обезьяной и вами вообще разницы нет!..»

Теперь бы за такой экспромт, наверно, выгнали, а тогда меня сочли «врожденным конферансье».

Между прочим, всех поступавших в Самарский театральный техникум приемная комиссия спрашивала, что именно их побудило выбрать путь актера. Один поступавший ответил: «Я поспать люблю, а артистам можно рано не вставать».

— Тебе нравится профессия конферансье?

— Прекрасная профессия! Другое дело, что ее часто опошляют. И не зря говорят: чтобы стать конферансье, нужно быть и актером, и режиссером, и литератором. Но, с другой стороны, если быть и актером, и режиссером, и литератором, для чего становиться конферансье??? Однако ведь какая благородная цель: выйти один на один со зрительным залом, где сидят люди, зачастую к веселью вовсе не расположенные, и добиться того, чтобы все начали смеяться. Все как один! Что может быть приятнее?..

— А тебе попадались хорошие конферансье?

— И даже разные! Видишь ли, юмор литератора при желании можно обнаружить, ведь он где-то напечатан, а у конферансье иначе… Его находки не фиксируются, свидетелей их появления становится все меньше и меньше. Не потому ли, говоря об остроумцах, вспоминают выдуманного Насреддина и забывают реального Смирнова-Сокольского.

— Ты ведь его знал…

— Я у него даже учился во Всесоюзной студии эстрадного искусства. У меня чудом сохранилась его статья в «Известиях» за 1940 год, в которой он, характеризуя принятых в студию, написал: «Артист Куйбышевской эстрады Ю. Благов обещает стать хорошим советским куплетистом». Помню, когда мы жаловались на отсутствие хорошего репертуара, он отвечал: «Что значит репертуар?.. В 1915 году артист Мамонт Дальский прочитал нам в ресторане меню так, что мы в одном месте смеялись, а в другом плакали».

Я конечно, видел уникальную его библиотеку в доме на Малой Бронной, где Сокольский жил. А как она создавалась, однажды был свидетелем. Встретились его концертная бригада и артисты Радиокомитета, с которыми выступал я в Челябинске, договорились вместе пообедать, а Николай Павлович не пришел. Оказалось, он в это время рылся на чердаке у какой-то старушки на окраине города… Когда у меня вышла первая, в два печатных листа, книжица, я ему ее постеснялся подарить, но когда вышла вторая, уже в три листа, вручил с такой надписью: