Владимир Комиссаров - Старые долги

— Товарищи, не забывайте! — говорил он напористо. — С бумагой плохо, давайте отбирать лучшие работы, действительно достойные!

Заметив возле Петра Даниловича свободный стул, он переместился и, выждав, пока взгляды ученых коллег, устремившиеся вслед за ним, обретут прежнее направление, шепнул:

— Петр Данилович, дорогой, Олег Ксенофонтович диссертацию заканчивает…

— Когда?

— Скоро. Вы же знаете, он человек скромный, непрактичный, в наших делах новичок.

— Н-да-а!.. А план-то сегодня утвердим.

— Вон сколько работ отвергли! Объявим дополнительно Олега Ксенофонтовича — вот и все. Не ждать же ему целый год.

Директор скосил на Соловьева желтые, словно прокуренные глаза, чуть заметно кивнул.

— Придумаем. Супруге поклон. Мы с женой недавно ее вспоминали.

— Что-нибудь нужно? — встрепенулся Василий Васильевич.

— Если не затруднит…

Петр Данилович излагал свою просьбу, словно чревовещатель, почти не шевеля губами и не поворачиваясь к Соловьеву — весь внимание к происходящему; он никогда не позволял себе выказывать неуважение к совещанию. Просьба-то была чепуховой: помочь родственнику, опять стал хворать, бедняга. Когда-то, лет пять назад, Ирина Георгиевна его вылечила. Никто не мог, она вылечила. Теперь снова приступ за приступом. Да, он знает: Ирина Георгиевна не в клинике, как раньше, а в простой районной больнице. Да, знает: далеко… Нет, никуда больше не хочет, верит только Ирине Георгиевне. Очень милый человек, работник телевидения, если нужна бумага с работы…

Соловьев заверил, что никакой бумаги не нужно, жена все оформит сама. Пусть на днях этот родственник и подъедет не откладывая…

Василий Васильевич не любил оставаться в долгу, тем более что просьба оказалась незначительной и даже приятной в некотором отношении.

Словом, он вернулся в институт очень довольным. Поднимаясь к себе в кабинет, Василий Васильевич услышал в коридоре знакомые голоса и остановился.

— Значит, предлагаешь изменить режим?

— Поставить на дельту.

— И?

— И!

— Фью-фью.

— Тогда не знаю.

— Это уже нечто!

У окна в коридоре, поставив ботинок на подоконник так, что штанина, задравшись, обнажила худую волосатую икру, пристроился Иннокентий Павлович. Рядом с ним на подоконнике, обхватив ноги руками и упершись подбородком в колени, сидел Гена Юрчиков.

— Эй вы! — сказал Василий Васильевич, подходя. — Хватит учеными прикидываться, все равно не обманете!

И так это он весело и добродушно сказал, что Билибин с Юрчиковым даже улыбнулись в ответ.

— Да, — сказал Иннокентий Павлович, — тебя не проведешь…

— Эй вы! — повторил Василий Васильевич, обнимая обоих за плечи. — Чего здесь сидите, пошли ко мне, дело есть!

— Срочное? — спросил Билибин с подозрением.

— Очень. Нас один симпатичный француз ждет.

— Вот такой, что ли? — Иннокентий Павлович обозначил ладонями в воздухе очертания пузатого сосуда: видел он этого «француза» недели две назад в кабинете Соловьева, когда приезжали в институт чешские коллеги.

— Одно у тебя на уме, — недовольно ответил Василий Васильевич. — Совсем не такой. Вот какой.

Рассмеявшись, он нарисовал в воздухе узкий сосуд.

— Не ходи, Гена, — лениво произнес Иннокентий Павлович. — Начальство задарма французским коньяком угощать не станет.

— Вот зануда! — скривился Василий Васильевич. — Сиди себе бубни. Пойдем, Гена.

Юрчиков, извиняясь перед Билибиным, развел руками: мол, приказы не обсуждают.

— Ну, был? — спросил Соловьев, едва за ними закрылась дверь кабинета. — Какие впечатления?

Геннадий потупился.

— Не был…

— Как не был?

— Не пошел.

— И когда пойдешь, если не секрет?

— А я вообще не пойду! — бойко ответил Геннадий.

— Прекрасно! — воскликнул Василий Васильевич, с неодобрением покачивая головой. — А дальше что?

— В каком смысле? — опять бойко и даже весело спросил Юрчиков.

С ним бывало такое: в трудные минуты находило на него странное состояние, охватывало необыкновенное веселое спокойствие. Все трын-трава, только интересно, чем кончится. Он ждал, что Соловьев рассердится не на шутку: конечно, нехорошо получилось, несерьезно. Но, к его удивлению, тот не выказал никаких признаков гнева, наоборот, был, кажется, доволен.

— Может, оно и к лучшему, — добродушно произнес он. — Значит, еще поработаем?

Геннадий промолчал. Что он мог ответить? Иннокентий Павлович ничего определенного не сказал, но разговор повернул так, будто уже в курс дела вводил…

Потянувшись через стол, Соловьев ласково потрепал Геннадия по плечу.

— Не могу! Все знаю, все понимаю… Одного не пойму: зачем Билибин тебе голову морочит? Нет у него свободной должности, не может он тебя взять.

Юрчиков поднялся..

— Что решил? — полюбопытствовал Василий Васильевич.

— Не пропаду. Не только света, что в окошке!

— Ну разумеется, — засмеялся Василий Васильевич. — Парень ты способный, тебя в любом месте с радостью… Будешь устраиваться, позвони, такую характеристику дам — в рай и то примут.

Все трын-трава, и даже интересно, что дальше будет. Жаль! Иннокентий только что такого ежа в череп сунул — блеск! Теперь бы сидеть да рассчитывать!

— Жалеть не будешь? Погоди-погоди, — заторопился Василий Васильевич, увидев, что Юрчиков повернулся уходить. — Я же тебя с французом не познакомил. Давай за твой успех на новом месте!

Он открыл дверцы небольшого бара, встроенного в стол — скорее дань моде, чем необходимость, не так уж часто посещали институт гости, — достал бутылку с яркой этикеткой. Но Юрчиков был уже возле двери.

Нет, напрасно Геннадий сомневался в добром отношении Василия Васильевича. Все нравилось тому в молодом ученом: и ум пытливый, и способность работать сутки напролет, и скромность, а больше всего детская, иначе не назовешь, нерасчетливость в житейских делах. Василию Васильевичу казалось, что Гена Юрчиков этими качествами очень похож на него (здесь он был неоригинален: люди обычно считают самыми точными фотографиями те, где они лучше всего выглядят). И не было ничего удивительного, что он старался всеми силами и способами удержать Юрчикова при себе, как нет ничего удивительного в желании иных из любви удержать при себе детей до седых волос. Может, кто и скажет, что Василий Васильевич заботился скорее о своих интересах: Геннадий был отличным помощником. Может быть. Но это совсем не исключало того чувства, которое испытывал он к своему ученику даже тогда, когда сватал Юрчикова Олегу Ксенофонтовичу. Слишком уж соблазнительной показалась ситуация: и парню небывалая удача, и новые работники — значит, новые возможности для самого Соловьева… Он был уверен, что Геннадий останется. Без званий, без своих работ, без связей куда он пойдет? Начинать все с нуля? Здесь, по крайней мере, его знают и ценят, и он об этом знает, хотя и не ценит. Василий Васильевич даже был рад, что все так обернулось: жизнь даст урок молодцу, успокоится, блудный сын, поймет урок и не станет требовать слишком многого.