Владимир Комиссаров - Старые долги

Шефа Василий Васильевич побаивался. Старик находился уже в том возрасте, когда любой самый мелкий промах, который прежде не обратил бы на себя внимания, воспринимается многими как явственный признак наступившей старости. Мысленно Василий Васильевич не называл его иначе как «старая перечница», но всякий раз переступал порог шефа с трепетом душевным.

Старик был Основоположником. Но, конечно, не это определяло отношение к нему Соловьева, для которого прошлое всегда было только прошлым. Старик имел громадные связи, к его мнению уже лет тридцать прислушивались «на самом верху». Это было поважнее. Но даже не это столь серьезное обстоятельство вызывало у Василия Васильевича чувство почтения в беседе с шефом. Старик, несмотря на то, что отец и дед его были известными столичными профессорами, а его жизнь прошла в общении с лучшими умами века, не стал интеллигентом. Во всяком случае, в том смысле, который придавал этому понятию Соловьев. Истинно интеллигентных людей Василий Васильевич ценил высоко: они отличались деликатностью и скромностью, с ними было приятно общаться и легко вести дела. Старик же обладал характером разбойника. Коварный, не знающий жалости, готовый прибегнуть к любым, даже самым низким средствам, чтобы выиграть бой, он восхищал одних, внушал почтение и страх другим. По счастью, вся его деятельность, в том числе и разбойная, велась во имя науки, и жертвами его становились люди, которые мешали ей. Василий Васильевич имел все основания восхищаться им, как восхищались другие, но ничего не мог поделать с собой: боялся старого изверга. Хотя страх этот не выказывал и держался, как всегда, с достоинством.

На своем долгом веку шеф перевидал всякое. Жизнь его проходила в яростных схватках. Его обвиняли в чуждом происхождении (отец его был дворянином), в философской ереси (явление, которое он тогда открыл, теперь носило его имя), в поддержке сомнительных элементов (он спас от беды двух своих талантливых сотрудников), в низкопоклонстве перед Западом (он привез из Франции новую методику проведения важного эксперимента)… Старик был неуязвим. Его работы всегда находились на стыке фундаментальных и прикладных исследований; едва ли не каждая из них, внося существенный вклад в теорию, одновременно оборачивалась новыми приборами на подводных лодках, несокрушимой маркой стали или эффективнейшим методом штамповки. Что теория! Звук пустой. Еще неизвестно, куда она выведет и выведет ли куда-нибудь. Если бы Старик занимался одной теорией, не сносить бы ему головы при его характере. Но он всегда выходил победителем. В схватке он отвечал так, что у противников нередко хрустели кости. В этих случаях шеф не чувствовал даже особого удовлетворения, в тот же час забывая об очередном поединке, как о досадной помехе в работе, которая отныне устранена. Расправляясь со своими противниками, он по-своему жалел их; они не ведали, что творили, руководствуясь скорее чувствами, чем разумом, еще недостаточно организованным, чтобы оценить в полной мере отдаленные результаты усилий. Нередко за их крикливыми фразами угадывалась прямая корысть, но и в этом случае Старик не возмущался, лишний раз убеждаясь в основательности своих суждений о силе инстинктов, подчиняющих себе неорганизованный разум. Даже сражаясь насмерть, шеф оставался спокойным, сохранив таким образом до глубокой старости душевные силы.

Впрочем, все это относилось к тому времени, когда он еще не был ни Стариком, ни шефом. С тех пор многое изменилось в мире. Некоторые, помня беспощадность Старика в схватках, уверяли, что он уйдет в прошлое вместе с прошлым. Он не делил время на прошлое и настоящее, шеф всегда молился одному богу — науке. Но наука создается если не всегда для людей, то всегда людьми. Он остался потому, что люди всегда остаются людьми со всеми их достоинствами и, увы, недостатками.

Чем менее жаловал хитрый Старик человека, тем обходительнее был с ним. Соловьева он принял очень любезно. Даже, подчеркнуто покряхтывая, вылез из-за стола, просеменил по паркету, чтобы сесть рядом в одно из старинных кресел, уютно расставленных в углу кабинета. Изможденное лицо Старика (он никогда не болел и по сей день был крепок, как бетонный столб) источало в эту минуту любезность каждой своей морщинкой, и человек неопытный мог влипнуть в эту сладость, как муха. Но Василий Васильевич знал, с кем имел дело. Он коротко и толково информировал шефа об институтских делах, и тот перестал сочиться медом, придирчиво поглядывая на Соловьева из-под приспущенных старческих век, время от времени фыркал в носовой платок, словно бы недовольный Василием Васильевичем, а возможно, действительно недовольный тем, что собеседник не давал сегодня ни малейшего повода быть с ним любезным. Соловьев знал, что в таком настроении шеф не опасен, самое большее — может выдать изречение насчет нынешних умников, которые в твисте вывихнули себе мозги, да и то в абстрактной форме, не указуя высохшим пальцем. Но Соловьев все равно не сменил делового тона, спросил суховато, будто продолжал прежний разговор:

— Что вы скажете, если нам увеличат штаты?

Старик встрепенулся и опять стал опасно приветливым.

— О-о! Кто? Олег Ксенофонтович, конечно?

— Их еще надо получить, — уклонился Соловьев.

— Получите! — сказал шеф необыкновенно приветливо, почти пропев это слово дребезжащим тенорком, и Василий Васильевич внутренне содрогнулся. — Вы маг и кудесник. Сколько вам дают?

Василий Васильевич чувствовал на себе иронический взгляд светленьких безгрешных глаз шефа и понимал, что Старик уже прикидывает, сколько новых сотрудников он отберет и отдаст туда, где, по его мнению, они будут нужнее. Приходилось идти на это, чтобы обеспечить свои интересы; он продолжал уверенно вести разговор к цели:

— Боюсь, совсем не дадут.

И он сдержанно, в нескольких словах рассказал о вчерашнем визите Иннокентия, добавив, что Олег Ксенофонтович, который очень просил подыскать ему молодого толкового работника, будет, естественно, огорчен, да и о судьбе парня следовало бы подумать.

Шеф ласково накрыл ладошкой руку гостя:

— А мы вот что сделаем: дадите Билибину трех-четырех новых сотрудников, он и успокоится.

«Бандит старый! — взвыл про себя Василий Васильевич. — Трех-четырех! Что мне-то останется?» Он промолчал, пытаясь хотя бы таким образом выразить несогласие, но Старику наплевать было на протесты, тем более молчаливые.

— Как Олег Ксенофонтович? — спросил он, давая понять, что прежний разговор окончен и решение, принятое им, обсуждению не подлежит. — Давненько его не видел! Еще не защитился?

— Не знаю, — скучно ответил Василий Васильевич и тотчас приободрился, повеселел, а затем и вовсе заликовал, простив шефу все за этот невинный, казалось бы, вопрос. Олег Ксенофонтович должен защищать ученую степень! Приятная новость. Весьма! — У него публикации были? — произнес он, пряча глаза от коварного старикашки.