Владимир Комиссаров - Старые долги

Конечно, ему давно уже следовало бы предоставить серьезное дело, дать выход в печать, заставить оформить диссертацию — материалов у него хватило бы на две. Серьезное исследование, проведенное талантливым и работящим парнем (под руководством и при участии самого Соловьева, разумеется), дало бы им обоим куда больше, чем те мелочи, которыми занимался до сих пор Гена. Но здесь был несомненный риск: отрастив крылья, он мог легко вылететь из-под контроля, и тогда оставалось бы лишь провожать взглядом его полет, досадуя и сожалея о содеянном. Теперь уже выхода не было.

— Надеюсь, ты еще глупостей не наделал? — вполголоса спросил Василий Васильевич, оглянувшись на дверь, за которой хлопотала жена.

— Каких? — испуганно перехватил его взгляд Юрчиков.

— Нигде еще не устроился?

— Нет.

— Ну вот что, милый! Завтра же выходи на работу!

От пледа исходил резкий, приторно-знакомый запах духов Ирины Георгиевны, и Геннадий задыхался от этого запаха, который словно бы постоянно напоминал об их отношениях, выставляя напоказ его стыд. Вернуться? Хорошо. Завтра? Пожалуйста! Сейчас он на все был согласен. Не то чтобы он верил обещаниям Соловьева, который, растрогавшись, принялся рисовать перед ним соблазнительные картины будущего. По-прежнему не верил, хотя и видел, как близко к сердцу принял тот кровавый финал героического действа с Юрчиковым в главной роли. Одно желание владело им: убраться отсюда как можно скорее.

Соловьевы долго не отпускали его. Правда, Василий Васильевич в конце концов, словно устав от сознания своего благородства, помрачнел, вяло поддакивал жене, когда она атаковала Геннадия, стращая его мудреными медицинскими терминами. Юрчиков отшучивался, демонстрировал свою полную умственную и физическую полноценность — выдал на память формулу Резерфорда для быстрых частиц и, подняв за ножку кресло, промаршировал по веранде:

— Мы будем петь и смеяться, как дети…

Провожая Геннадия, Василий Васильевич повторил уже на крыльце:

— Выходи на работу, Гена.

Юрчиков промолчал. Соловьев глянул на него неприязненно, брюзгливо произнес:

— Не хочешь ко мне — иди к Билибину…

Геннадий стоял, посасывая разбитый сустав в пальце. Сплюнул горькую, с привкусом йода слюну, сказал с тихим бешенством:

— Прощайте, Василий Васильевич. Никуда я не пойду. Ни к вам, ни к Билибину. Надоело. Ищите дураков!

Он сидел на скамейке перрона, ждал электричку. Прогрохотал мимо товарный, обдав живым теплым ветром; вслед за ним медленно, на желтый светофор, потянулся пассажирский. Проплыли перед глазами белые таблички на вагонах. Поезд шел на Урал, в родные края. Геннадий с жадностью, как в знакомые кинокадры, вглядывался в освещенные окна: люди стояли, курили, устраивались на ночь, мальчишка с яблоком в руке прилип носом к стеклу, толстяк в майке-безрукавке, задрав голову, пил из горлышка лимонад, будто трубил походный сигнал. Послезавтра в восемь двадцать пять они будут в городе, откуда он уехал девять лет назад…

Вагоны все тянулись и тянулись вдоль платформы, медленно погромыхивая на стыках. Еще один… еще… У следующего дверь в тамбур была открыта, стояли на площадке два морячка.

Геннадий ощупал карман: десятка и две трешки — на билет хватит. Вещички хозяйка вышлет; какие там вещички — книги одни. Красиво! На ходу. В первый же поезд. Без билета и без вещей. И начать новую жизнь. Сколько раз проигрывался такой вариант в песенках у костра, с гитарой в руках, под томные взгляды девочек! Дерзай, Гена Юрчиков! Завтра ты уже так не поступишь. Завтра тебе в голову полезет сущая ерунда вроде мази против гнуса и специальных сапог с вентиляцией, которые Василий Васильевич вручил Геннадию в прошлом году, узнав, что тот собирается с ребятами махнуть на отпуск в тайгу. Мазь была классная, импортная — на пять метров вокруг полный вакуум; сапоги оказались просто волшебными — шагай без привалов; Гена сто раз благословлял в тайге Соловьева. Вот такая слезливая бодяга полезет завтра в голову. Или вспомнятся бесплатные обеды, которыми Василий Васильевич потчевал его на первых порах… Или еще что-нибудь столь же сентиментальное. И подумаешь ты с раскаянием о своих отношениях с Ириной, о том, как гадко и подло обманывал Соловьева, — все для того, чтобы легко было вернуться, заставить себя вновь поверить в его искренность, в его обещания. Завтра ты уже пойдешь к Соловьеву и начнешь вновь ишачить на него.

Так думал Геннадий, примеряясь взглядом к поручням вагона. Шагнул ближе, протянул руки… Морячки на площадке поняли, загоготали:

— Давай, браток! Швартуйся! Утром разберемся, что к чему!

— А вот фиг вам! — сказал Юрчиков, вспомнив нечто такое, что разом заставило его остановиться. Перед ним словно бы встало массивное здание — ряды глубоко-темных, как вода в омуте, окон, — вокруг которого он ходил недавно, размышляя о будущей работе.

На этот раз моряки не поняли, свистнули насмешливо, пожелали того же и даже гораздо хуже. Юрчиков повернулся к ним спиной и не торопясь направился к другой стороне платформы: подходила его электричка. В последний раз оглянулся, окидывая взглядом притихший городок, его тусклые, сонные огни. Издалека чуть слышно донеслось:

А может быть, только почудилось… Несомненно почудилось; совхоз остался далеко, и Ирине Георгиевне сейчас было не до частушек. В доме Соловьевых происходило неприятное объяснение.

Час назад Василий Васильевич на минуту вышел из комнаты, где жена приводила в порядок пострадавшего в драке Геннадия, а когда вернулся, то увидел картину, чувствительно ударившую его по нервам: Ирина Георгиевна сидела на диване, тесно прижавшись к своему подопечному, а тот протестовал шепотом: «Иринка! Опомнись!»

Василий Васильевич, смутившись, тотчас отступил; они не заметили его. В эти минуты Соловьев, естественно, ничем не выдал своего смятения; даже оставшись наедине с женой, он не мог решить, как ему следует отнестись к столь неожиданному и неприятному факту. Ему очень не хотелось стать участником пошлой сцены, тем более что многолетний опыт подсказывал: Ирина, верная себе, не станет обороняться, и тогда сцена окажется не только пошлой, но и оскорбительной. Молчать было трудно. Василий Васильевич не предполагал, что его так сильно заденет мысль об измене жены. Теоретически он не раз допускал такую возможность, но одно дело — теория, а другое — конкретная картина, невольным свидетелем которой ему довелось стать. Василий Васильевич и хотел бы сомневаться, да не мог. По собственному опыту знал, как это бывает…

Хотя он по собственному опыту знал, как это бывает, и понимал, что Геннадию вряд ли подходит роль соблазнителя — скорее всего дело обстояло как раз наоборот, — Соловьев вспоминал теперь о нем с раздраженной горечью. Обидно было, что именно сегодня, когда он так искренне переживал случившееся, так испугался за Гену… Как за сына… Обидно и противно.