Владимир Комиссаров - Старые долги

Но, страдая и сердясь, Василий Васильевич тем не менее мужественно старался не выдать своих чувств; возможно, ему это и удалось бы, если бы Ирина сама ненароком не направила события по их естественному пути. Подошла к мужу, когда тот уже лежал в постели, присела на краешек кровати. В ярком свете лампы-торшера, придвинутого к изголовью, лежали на одеяле ее руки — крепкие руки хирурга, ухоженные, с шелковистой, без морщинок кожей, но уже словно бы неживой, как облегающий без морщинок ногу чулок-паутинка.

Разглядывая их, Ирина спросила грустно:

— Василек… Старая я стала? Скажи правду.

И тут Соловьев не выдержал.

— Да, стареешь, — фальцетом от сильного внутреннего напряжения выкрикнул он, — если уж мальчишек стала соблазнять! Первый признак!

— А, — спокойно отозвалась Ирина, — да, я не подумала.

Дальнейший разговор получился именно таким, каким и представлял его себе Василий Васильевич, — пошлым и оскорбительным. Он говорил все, что полагается говорить в этих случаях уважающему себя мужчине: что целиком отдается работе и семье и, кажется, все — все-е-е! — делает для того, чтобы любые желания жены немедленно исполнялись. Франция, Италия, Скандинавия, европейский круиз — она побывала везде. Машина, прекрасная квартира, театры, приемы, на которые ей уже надоело ходить. И все ей мало…

Если бы Николай Фетисов стоял сейчас под окнами, он сильно бы удивился, услышав разгневанные тирады Соловьева, которые точь-в-точь повторяли обвинения самого Николая в адрес любимой Клавдии, правда по другому поводу и на несколько ином уровне.

Ирина Георгиевна выслушала мужа молча. Он кричал на нее впервые в жизни, и она жалела его, а еще больше себя, понимая, что теперь не сможет встречаться с Геннадием, как раньше. Проще всего было бы оскорбленно отвести подозрения или даже возмущенно прикрикнуть на Василия Васильевича; скорее всего, он только этого и ждал. Однако одна мысль о таком исходе вызвала у Ирины Георгиевны чувство гадливости. И она продолжала молчать, хотя Василий Васильевич все больше возбуждался — не столько от своих слов, сколько от пьянящего чувства превосходства над женой, которое испытал впервые в жизни, правда, по столь неприятной для него причине. Это было нечто новое в их отношениях.

Телефонный звонок прервал их объяснение; Ирина сняла трубку и поспешно, едва были произнесены первые фразы, протянула ее мужу.

— Гражданин Соловьев? — услышал Василий Васильевич. — Из Ярцевского отделения милиции… Тут мы задержали одного. По подозрению. Назвался фараоном египетским, а по документам — Юрчиков Геннадий Иванович. Личность подтвердить можете? Он на вас ссылается.

— А что случилось, собственно? Почему задержали?

— Драка.

— Но при чем тут фараон египетский?

— Нас этот вопрос тоже интересует. Так вы подтверждаете или нет?

— Да, да, конечно! — Василий Васильевич положил трубку. — Вот так, матушка, — сказал он злорадно. — Доездились. Покрутили любовь! В милиции твой дружок!

— Ах, не нужно было отпускать его, — в досаде проговорила Ирина. — Ты поедешь, Вася?

— Я-а?! — задохнулся он от негодования. — Этого еще не хватало!

И Василий Васильевич демонстративно принялся поправлять подушки, устраиваясь на ночь.

Тем не менее через пять минут он уже звонил начальнику милиции — безрезультатно, впрочем, — а через четверть часа ехал в Ярцевск, ругая на чем свет стоит жену, Юрчикова, а больше всего себя за мягкость характера: неприятность, в которую, кажется, попали близкие ему люди, касалась его самого. Он должен был принять все меры, чтобы не оказаться в двусмысленном положении.

В Ярцевском отделении в этот поздний час было довольно спокойно. Лишь у ярко освещенного подъезда двое сержантов аккуратно вынимали из милицейской коляски пьяного; тот никак не мог перекинуть ногу через борт, покрикивал требовательно:

— Поддёрживай, ребята, поддёрживай!

Брезгливо обойдя стороной пьяного, Соловьев вошел в здание и прежде всего осведомился: нет ли начальника или его заместителя? Ни того, ни другого в столь позднее время в отделении не оказалось. Василий Васильевич, хотя и предвидел такой результат, немного огорчился: поскольку начальники всегда умнее своих подчиненных — не только в милиции, но и во всех других учреждениях, — с ними гораздо легче вести дела. Пришлось обратиться к дежурному. Печальная в данном случае истина подтвердилась. Ничего не отразилось на лице дежурного, молоденького, с курчавыми бачками лейтенанта, когда Василий Васильевич представился ему: скорее всего, дежурный был новичком в Ярцевске. Он твердил:

— Разберемся, гражданин. Разберемся с этим фараоном египетским. Чего вы так волнуетесь?

Василий Васильевич действительно волновался — от сознания унизительности своего положения вообще и от разговора с лейтенантом в частности. Волноваться же в общении с должностными лицами совершенно недопустимо, волнение сразу выдает неуверенность. Зная это, Соловьев попытался обрести спокойствие, уселся поудобнее, положил ногу на ногу, небрежно произнес:

— Когда вы, дорогой, станете полковником или генералом, тогда и поймете, почему я волнуюсь.

— Хорошо, хорошо, когда я стану генералом, тогда и пойму, — нетерпеливо отозвался непонятливый дежурный.

— Впрочем, вряд ли вы станете…

— А вы мне не угрожайте! — сообразил на этот раз лейтенант.

— Разве я угрожаю? — удивился Василий Васильевич. — Не всем же быть генералами, правда? Вот я, например, не являюсь таковым… Или тот товарищ… — он кивнул на милиционера, сидевшего поодаль за столом и неторопливо водившего карандашом по бумаге, — тоже пока не генерал.

— Что вам нужно, гражданин? — спросил дежурный, теряя терпение.

— Ну, прежде всего, чтобы вы не волновались, — усмехнулся Василий Васильевич, окончательно перехватывая инициативу. — Остальное я уже объяснил: мне нужно, чтобы вы, представитель закона, не нарушали его…

— Это нам лучше знать! — Лейтенант даже привстал со стула, и курчавые бачки его распушились.

— Нет, это мне лучше знать! — повысил голос Соловьев, но не как прежде, когда он нервничал, а как положено в неприятном разговоре с человеком, стоящим по служебному положению намного ниже.

Все вроде шло теперь правильно, но Василий Васильевич не стал самим собой, а только играл некую роль, роль Василия Васильевича Соловьева; он сам это чувствовал, и лейтенант чувствовал. Не такой уж зеленый оказался, как думалось. Вдруг, остыв, произнес почти весело:

— Вот и хорошо, если знаете…

Неизвестно, чем кончился бы конфликт между ними, если бы дежурному не надоело и он не окликнул милиционера, сочинявшего в сторонке какую-то бумагу и, судя по всему, совершенно равнодушного к спору лейтенанта с настойчивым посетителем: