Владимир Комиссаров - Старые долги

Калинушкин сказал:

— Что хочешь, то и пиши. Все равно.

Наконец-то он устроился поудобнее, на спинку стула откинулся, ноги вытянул с наслаждением: совсем затекли, до мурашек. Закурил.

— Почему «все равно»? — спросил начальник весело, но тут же отшвырнул карандаш и подозрительно уставился на своего подчиненного. — Почему «все равно»?

— А потому что не рвал Павел Фетисов цветы, врет он.

— Зачем врет?

— Да кто его знает, — слукавил Калинушкин, утаив от начальника то, что Фетисов-старший кричал про трешку, которую он дал сыну, чтобы тот помог найти озорников. — Чумной малый. Артист, одним словом.

— Так какого черта ты его притащил? — закричал начальник. — Ну, ты даешь, Калинушкин, — продолжал он удивленно и даже как бы жалобно. — Верни этого артиста! — опять сорвался он на крик, но тут же, сообразив что-то, вытянул руку ладонью вперед, отменяя свое приказание. — Артисты! Что теперь в управление писать? Я тебя спрашиваю, лейтенант!

— Как хотел, так и пиши. Мол, беседа проведена. Про школу ни к чему. На родителей штраф наложить — это можно. Я Фетисова все равно штрафовать хотел. По другой причине.

Начальник неодобрительно засопел и с уважением поглядел на Александра Ивановича.

— Я пойду? — спросил Калинушкин.

— Иди, — разрешил начальник. — Нет, погоди! — вскинулся он. — Ты почему, Александр, моду взял не докладывать? Почему я опять должен о происшествиях от других узнавать?

— Чего еще? — спросил Калинушкин ворчливо, сообразив, что на этот раз серьезных претензий к нему не имеется, поскольку начальник обращался на «ты» и по имени.

— А вот полюбуйся! — Начальник, порывшись в столе, достал бумагу, но лейтенанту не отдал. — Областное управление тебе влепило… как его… словом, благодарность! — он захохотал, очень довольный собой. — «За оперативное вмешательство и помощь, оказанные при спасении жизни…» А почему опять не доложил?

— Это когда? — спросил Александр Иванович. — Зимой? Которая на рельсах поскользнулась?

— Ох, и бестолковый ты! Тут же ясно написано, — начальник потыкал пальцем в бумагу, которую не выпускал из рук: — «…В состоянии душевной депрессии… восемнадцатого июля сего года».

— А-а, — протянул Александр Иванович, вспомнив тот жаркий июльский день, когда он ехал на мотоцикле и увидел толпу возле дома-башни и распаренного, в одних трусах гражданина на перильцах балкона. — Чего докладывать, не спасал я его… Порядок поддерживал. Часы я свои спасал — это точно!

— Докладывай, докладывай.

Александр Иванович принялся рассказывать о том, как по ошибке отдал свои часы и как пришлось потом догонять «санитарку» и отбирать часы обратно. Но чем дальше, тем все больше мрачнел начальник. Подперев кулаками щеки, он печально глядел на Калинушкина и наконец спросил огорченно:

— Вот скажи, почему у тебя все не по-людски получается?

Пожалев, как всегда, о своей откровенности, лейтенант опять потянулся за сигаретой. Не по-людски… Так.

— А если опять жалоба? — спросил начальник. — Это мы с тобой знаем: часы твои, именные… А посторонние что могли подумать? Тем более что больной этот, ты говоришь, кричал: «Грабят! Милиция!» Выходит, значит, милиция грабит! Ну почему ты такой, Александр?

— Какой есть! — ответил Калинушкин, поднимаясь. — Ты мне благодарность объявляешь или взыскание?

Александр Иванович рассердился. Теперь он имел право рассердиться, теперь его голыми руками не возьмешь. Дело с цветами закрыто, и еще благодарность свеженькая. Начальник это прекрасно понимал, поэтому лишь махнул безнадежно рукой, отпуская своего подчиненного, и вновь взялся за карандаш — составлять ответ в управление.

— Кто хоть этот чудик, не написано? — поинтересовался Калинушкин.

— Не наш. Командированный. Три дня только у нас и прожил…

— Во! — сказал Александр Иванович. — Выходит, три дня только у нас и выдержал, на четвертый с ума сошел. Так у тебя получается.

— Ну да, — рассеянно подтвердил начальник, занятый своими мыслями. — Ты что говоришь-то! — закричал он возмущенно, вникнув в суть.

— Я говорю: у тебя так получается. Все равно, что «Милиция грабит!». Перевернуть все можно!

Одержав окончательную победу над начальником, Калинушкин заспешил на улицу, где его ждал Пашка.

Мотоцикл неторопливо тарахтел на разъезженной дороге. Пашка сидел в коляске — одна голова торчала наружу. Сначала он хорохорился, посмеивался, смотрел на лейтенанта со значением, потом примолк. Калинушкин подвез мальчишку до перекрестка, притормозил. Пашка нехотя вылез из коляски, постоял, держась за борт и виновато поглядывая на участкового.

— Дядя Саша, не сердись. Не рвал я цветы.

— Знаю, — буркнул Калинушкин.

— Ну да! — не поверил Пашка.

— Дешевка ты, парень, — сказал Калинушкин и сплюнул в пыль, под колесо мотоцикла. — Дешевка! — безжалостно повторил он. — Трояк тебе цена. За трояк готов в дерьме вываляться! Тьфу! — Александр Иванович сплюнул еще раз. — Вопил, сопли пускал, только что ноги не лизал… А за пятерку тебя и вовсе со всеми потрохами купить можно!

Калинушкина разбирало зло. Вроде бы кончилось глупое, кляузное дело, которое целый месяц не давало ему покоя, благополучно завершилось. И как раз благодаря этой продувной бестии, лукавому мальцу, который так ловко обвел всех вокруг пальца, что все остались довольны. Больше всех мог бы радоваться сам Калинушкин. А он вызверился на Пашку — остановиться не мог.

Фетисов-младший стоял поодаль пригнувшись, как в драке.

— А сам! — выкрикнул он вдруг торжествующе. — Сам-то!

— Чего сам?

— Зачем меня в милицию потащил, если знал?

Калинушкин хотел объяснить, что тогда он еще не знал, но стоять вот так на перекрестке и переругиваться с мальчишкой он себе не позволил. С достоинством, неторопливо, чтобы не было похоже на отступление, развернул мотоцикл и, только когда Пашка скрылся за поворотом, прибавил газу.

Мальчишка ударил точно. Даже себе до сих пор не признавался Александр Иванович, что вместе с Пашкой разыграл этот спектакль. Конечно, не следовало бы тащить мальца в отделение, надо было прежде самому разобраться. А он, выходит, подыграл Пашке.

Тяжелый мотоцикл, как и прежде, неторопливо тарахтел на дороге. Солнечные блики перебегали с его боков на яркий козырек форменной фуражки Александра Ивановича и столь же яркие ботинки; пуговицы кителя те и вовсе горели, будто раскаленные добела. Темно-синий мотоцикл с красной полосой на борту коляски и надписью «Милиция». Красный околыш фуражки. Слепящие солнечные блики. Румяное от ветра, с четкими линиями лицо. Строгий взгляд. Очень впечатляющая была картина. Кто бы мог поверить, что несколько минут назад лейтенант Калинушкин разворачивал свой мотоцикл на дороге с одним желанием: не уронить свое достоинство, не дрогнуть перед мальчишкой. Но дело обстояло именно так, потому что лейтенант Калинушкин обладал философическим складом ума и в этот момент совсем не к месту подумал вновь о человеческих тропках, которые сходятся, чтобы затем пойти не в прежнем, а в каком-то ином направлении. И, подумав так, испытал перед Пашкой Фетисовым стыд и досаду на себя, хотя по всем признакам должен был испытывать лишь радостное облегчение.