Владимир Комиссаров - Старые долги

Однако он зря беспокоился за Пашкину жизненную тропу, которая могла пойти вкось из-за несчастного трояка. Пашка вернулся домой злющий и вконец разобиженный. С ходу нагрубил матери, которая хотела послать его в булочную, залез на чердак и наотрез отказался вступить в переговоры с отцом, когда тот предложил ему спуститься. Пристроившись в любимом месте, у слухового окошка, он смотрел сверху на улицу и размышлял о случившемся. За что его дядя Саша обложил? Сопли пускал за трешку? Они, взрослые, все умные, все учат. То не делай, того нельзя. Не такие уж они умные, если приглядеться. Командовать, когда ты командир, всякий может. А вот вы попробуйте, как он… Вовсе не за трешку, а вроде игры, только интересней: и весело, и страшно.

Вспомнив про злосчастные три рубля, которые так рассердили Калинушкина, Пашка повеселел. Он честно заработал их, что бы ни говорил участковый. Трешка лежала здесь же, на чердаке, в захоронке, в углублении под балкой. Пашка сунул туда руку — пальцы обшарили пустоту. С минуту он, ошарашенный, стоял возле балки, соображая, не переложил ли куда-нибудь деньги; этого он не припомнил, а припомнил совсем другое: вчера вечером отец зачем-то поднимался на чердак, вернулся веселый и потом приставал к Пашке, щекотал и дурачился, как маленький.

Кубарем, обдирая руки, Пашка скатился с лестницы. Фетисов-старший стоял во дворе, задумчиво разглядывая бельевой бачок, который никак не хотел компоноваться вместе с дровяной колонкой в один агрегат. Пашка подбежал к отцу, вцепился сзади в рубаху:

— Отдай!

Отец от неожиданности выпустил из рук бачок, тот с грохотом свалился ему под ноги, и Фетисов отпрыгнул, потянув за собой сына.

— Не брал! Ей-богу, Паш, не брал! — закричал Фетисов испуганно.

Пашка, окончательно утвердившись в своих подозрениях, трахнул кулаком в отцовскую спину, лягнул, стараясь почувствительней садануть его по ноге.

— Отдай трояк!

Николай вывернулся из цепких рук сына, подхватил бачок, загородился им, заорал:

— Не подходи! Убью!

Толстые щеки Фетисова тряслись от смеха, и Пашка совсем взбесился. Раз за разом налетал он на отца, и тот, обессиленный смехом, едва успевал увертываться. Наконец ему удалось вбежать в дом; закрывшись там, он отдышался, сказал строго:

— Кончай! Сейчас выдеру, честное слово, выдеру!

Пашка всхлипнул, ударил с размаху ногой в дверь, взвыл от боли и полез на чердак, плача и ругаясь сквозь зубы. Должно быть, наплакавшись, он заснул; очнувшись, увидел рядом отца. Тот лежал бок о бок на сене, кусал былинку и не пошевелился, когда Пашка отпрянул от него.

— Слушай, сынок, чего скажу-то, — произнес Фетисов. Незнакомый, серьезный голос был у отца, и Пашка невольно притих. — Трояк мне твой нужен, как… — Николай с трудом удержался от яркого сравнения.

— Ну и отдай!

— Отдам. Сначала сказку послушай.

Фетисов перевернулся на спину, с минуту лежал молча, уставясь в стропила, из-под которых в полумрак чердака пробивался слабый солнечный луч, повздыхал и начал:

— У одного мужика было три сына. Двое умных…

— А один дурак, — сердито перебил Пашка. — Знаю.

— Не знаешь. Двое умных, а один хитрый! Вот говорит мужик: «Эй, тунеядцы, кончай портки протирать, дуйте за своим счастьем». Пошли. Не успели из деревни выйти, глядь — избушка стоит, во дворе стол накрыт, бутылка, конечно, и все такое. За столом девица-краса. Тут хитрый смекнул: вот оно, счастье! И ходу! Пока братья думали, он за стол да кричит: «Топайте дале! Я свое нашел!» Те и ушли. Вот. Так и жил хитрый, в ус не дул да посмеивался над братанами.

Фетисов умолк.

— Ну и что? — спросил Пашка.

— Ничего, — скучно ответил Николай. — Братаны-то шли-шли и на дворец набрели мраморный. С царскими дочками… Там и остались.

— Дурак он был, а не хитрый, — сказал Пашка.

— Вот и я гляжу: больно ты хитрый. Как бы в дураках не остался.

— Не останусь. Мне учителка всегда говорит: «Ты, Фетисов, далеко пойдешь». Давай трояк-то!

Николай вздохнул, протянул сыну смятую бумажку и стал спускаться с чердака. Пашка закричал вслед ему отчаянно:

— Чего ж ты дал? Целковый один!

— Хватит с тебя, — проворчал Фетисов. — Разбежался!

Из милиции Василий Васильевич поехал сразу в город, хотя жена наказывала вернуться к обеду.

Эти несколько дней после неприятного объяснения Ирина Георгиевна проявляла заботу и нежность, которые Соловьев истолковал как нечто новое в их отношениях, а не как желание загладить свою вину, что было бы ему крайне неприятно, напоминая об этой вине и лишний раз подтверждая ее. Нечто новое в их отношениях и позволило Василию Васильевичу поехать из милиции сразу в город, хотя жена ждала его к обеду и он обещал ей вернуться. Обещал, да передумал.

Дневное шоссе не было похоже на утреннее. Утром в город вливался сверкающий поток лимузинов, оттесняя в сторону редкие и словно бы сонные грузовики. Днем шоссе стонало от тяжелых машин, заполнявших его от обочины к обочине, воздух над ним дрожал знойными струйками, и легковые машины испуганно сторонились пышущих жаром тяжеловозов.

Василий Васильевич не сторонился. Грузовики уступали ему дорогу. Со стороны это выглядело даже странно: только что чумазый парень на грохочущем «ЗИЛе» мчал посреди шоссе, а в хвосте у него, безуспешно сигналя, покорно следовали «Волги», «Жигули» и «Москвичи». Но вот Василий Васильевич пробивался вперед, пристраивался сзади к «ЗИЛу», коротко, мимолетно касался сигнала, и тотчас грузовик послушно брал вправо. Такой уж имелся талант у Василия Васильевича — проходить беспрепятственно. Он, несомненно, мог бы посещать кино и театр без билета: контролер не задержал бы его, подумав, как думали все в таких случаях, что он имеет право. Конечно, Соловьев в театр и в кино билеты брал, но мимо секретарей, вахтеров, а порой даже милиционеров, проверяющих пропуска у входов в учреждения, проходил совершенно свободно. Талант Василия Васильевича оказался особенно полезным в отношениях с должностными лицами: не заказывая пропуск, минуя секретаря, он входил в их кабинеты не просителем, даже если суть дела, которое приводило его сюда, и заключалась в просьбе, а партнером. По меньшей мере партнером. Равным. А возможно, и лицом начальственным, ибо известно, что таковые не задерживаются в бюро пропусков и приемных.

Однако в главке, где работал Олег Ксенофонтович, ему все-таки пришлось заказать пропуск — тут насчет этого было строго. Но он сманеврировал: позвонил не Олегу Ксенофонтовичу, а давнему знакомому из другого отдела, с которым не одну ночь провел за преферансом в санатории «Благодатное». Поболтав с ним о том о сем с четверть часа, Василий Васильевич направился к Олегу Ксенофонтовичу как бы мимоходом, между других важных дел, которые привели его в это учреждение к другим людям, работающим здесь. Весь этот маневр Соловьев проделал совершенно рефлекторно и столь же рефлекторно, увидев в кабинете у Олега Ксенофонтовича посетителя, не вышел, извинившись, как поступил бы иной, а, шумно поздоровавшись, пожав крепко руки хозяину кабинета и гостю, опустился в кресло, тотчас включился в разговор, и посетитель быстро закруглился, исчез как-то незаметно.