Владимир Комиссаров - Старые долги

— Слушай, Калинушкин! По твоему участку, ты и разбирайся с гражданином.

Не оборачиваясь, тот в сердцах заворчал и недвусмысленно повернулся к ним спиной. Но Василий Васильевич уже узнал его, а узнав, в один миг превратился из простого посетителя в лицо значительное. Он даже удивился, что участковый, который не так давно приходил к нему насчет пропавших цветов и получал строгие указания, не вмешался, не одернул дежурного.

— Ну? — сурово спросил Василий Васильевич, подойдя к Калинушкину. — Что же у вас тут творится! Вы в курсе?

— Я в курсе, — ответил Калинушкин, торопливо придвигая стул и при этом бросая свирепый взгляд на дежурного.

Соловьева он, конечно, сразу узнал. Александру Ивановичу давно уже полагалось сидеть дома; ему совсем не улыбалось вступать в объяснения с этим, человеком, с которым он почему-то всегда чувствовал себя неуверенно. Правда, где-то в глубине его души, в самом укромном уголке, дремало дурное намерение: поглядеть на Соловьева, когда тот узнает подробности дела, которое привело его в отделение и которым как раз занимался сейчас Калинушкин. Но все-таки желание уклониться от объяснений и уйти домой было гораздо сильнее.

— Тут вот какая штука, — произнес он, вопреки своему темному намерению, сокрушенно. — Две драки у нас сегодня. С неизвестными лицами. Одна на шоссе, другая в совхозе, недавно сообщили. Так? Этот ваш знакомый, Юрчиков Г. И….

— Он мой сотрудник! — перебил Василий Васильевич.

— Ну, сотрудник… Следы имеет… Ссадина свежая на лице, пальцы разбиты. Вел себя подозрительно на платформе: на ходу хотел сесть в поезд дальнего следования. При задержании назвался фараоном египетским. В трезвом виде.

— Предположим. А он как объясняет?

— Нигде, говорит, не был, кроме как у Соловьевых, Лесная, двадцать шесть, можете проверить, позвоните. В поезд и не думал садиться. Насчет фараона объясняет: юмор. Зачем, говорит, спрашиваете, у вас мои документы в руках…

— Послушайте, — поморщился Василий Васильевич, — это все не повод для задержания.

— А драка? — возразил Калинушкин. — Вообще-то, похоже, дрался в совхозе. Совпадают приметы…

— В каком еще совхозе? — закричал Василий Васильевич. — На него напали — он дал отпор! Да! На шоссе! Тысячу раз разъясняли: хулиганству — бой! Вы что, газет не читаете?

Нехорошее намерение, угнездившееся в душе Калинушкина, от крика Соловьева проснулось и зашевелилось, требуя немедленной свободы. Но Александр Иванович справился с ним.

— То-то и оно, — завздыхал он. — Если в совхозе, тогда гражданин Юрчиков вроде потерпевшего получается. А если на шоссе, совсем наоборот. Если на шоссе — порезал он двоих…

— Порезал? — произнес Василий Васильевич, отшатнувшись. — Кого? Зачем? — бессмысленно продолжал спрашивать он, вмиг представив себе все последствия преступления, совершенного Юрчиковым при участии жены.

— Никого он не порезал, — поспешил успокоить его Александр Иванович, опять-таки вопреки дурному намерению. — В совхозе подрался. Он ведь не один был? С женщиной?

— Да, — поспешно подхватил Василий Васильевич. — С женой моей. Они ехали вместе…

— Ну вот, мне так и сообщили. Высокий, худощавый, в темной рубашке. И с ним женщина, в возрасте уже… То есть не совсем молодая, — поправился Калинушкин, вспомнив, как обмишурился однажды с женой Соловьева. — Она, значит жена ваша, с ребятами танцевать захотела, а ваш сотрудник драться полез. Ему ребята и накостыляли.

— Да, да, похоже, — пробормотал Соловьев. — Я почему-то подумал: на шоссе…

— А все же для верности до утра мы его подержим. Уточним. Вы уж не обижайтесь.

— Конечно! — воскликнул Василий Васильевич. — Какой может быть разговор!

Калинушкин замолчал. Темно-румяное лицо его вновь напряглось и озаботилось.

— Угадал! — облегченно выдохнул он. — Угадал я вас!

— Как угадал? — опять встревожился Василий Васильевич.

— Бубырь у вас прозвище было. В детстве. Верно? Помните, мы с вами лодку на озере у рыбаков утопили? Еще гнались за нами…

Александр Иванович сидел напротив Соловьева, улыбался несколько сконфуженно, тер ладонью щеку, словно удивляясь, каким образом у него вдруг выросла совершенно взрослая щетина.

— Конечно! Еще бы! — подтвердил Василий Васильевич растроганно, не только не припомнив этих подробностей детства, но и не предпринимая такой попытки, хотя прозвище действительно сопровождало его до самой юности.

Расчувствовавшись, Калинушкин собирался предаться дальнейшим воспоминаниям, но Василий Васильевич уже понемногу приходил в себя от потрясения. Торопливо попрощавшись с участковым и даже кивнув дежурному, он заспешил домой. В коридоре отделения, когда до выхода оставалось каких-нибудь два шага, в открывшейся сбоку двери мелькнуло лицо Юрчикова; он отвернулся, увидев Василия Васильевича. Не замедляя шаг, Соловьев выскочил на улицу.

Калинушкин же, проводив взглядом своего собеседника, сдвинул фуражку на лоб и в раздумье почесал шею: вроде бы он давил в себе зловредное желание поглядеть на Соловьева, когда тот узнает подробности дела, а оно, это желание, все-таки взяло верх. Калинушкин связывал его со злостью, оно обмануло, вылезло на свет с жалостью. Но получилось все как нельзя лучше.

— Погоди! Давай по порядку! — Начальник сурово постучал карандашом по столу.

Пашка стоял посреди комнаты, время от времени шмыгая носом: удерживал слезы.

— Я по порядку, — вздрогнув, произнес он. — Сорви, говорят, пацан, цветы, больно пахнут здорово… Дядень-ка-а-а! — надрывно выдохнул Пашка. — Отпустите, пожалуйста…

Начальник опять пробарабанил карандашом. В ясных Пашкиных глазах всплеснулся испуг.

— Чего ты пугливый какой? — поморщился начальник. — Родители, что ли, бьют?

— Лупят! — печально ответил Пашка. — Вчера так отлупили…

— Может, следовало?

— Следовало, — согласился Пашка. — Хлеба взял без спросу. Кусочек маленький… Так они…

Пашка тихонько заплакал. Он говорил правду. Вечером Пашка примчался с улицы, а мать как раз принесла свежие булки, и он, не дожидаясь ужина, отломил горбушку. Мать рассердилась, закричала: «Хлеба нажрешься, опять ужинать не будешь!» — «Некогда, — вгрызаясь в румяную пахучую корку, ответил Пашка, — ребята ждут». А тут отец вышел. И точно: дал сыну по-дружески подзатыльник; чтобы не жевал перед ужином что ни попадя, и так худой, насквозь светится. Пашка, конечно, в долгу не остался, хорошего леща ему отвесил. Но об этом леще сейчас вспоминать не стоило, а о горбушке — в самый раз. Даже самому себя жалко стало.

— Не реви, — сказал начальник. — Вот я их оштрафую, родителей твоих.

Тут Пашка перепугался всерьез.

— Не надо! — закричал он. — Убьют меня!