Владимир Комиссаров - Старые долги

Спохватился Николай во время завтрака.

— Не знаешь, кто у бабки крыльцо строил? — спросил он. — Чтой-то смудрила старая. Вот пятками чую. Небось увели где досточки-то… Больно скоро рванули — за день, да еще и покрасили!

Тут Фетисов, не договорив, с руганью выскочил из-за стола, испугав Клавдию, выбежал во двор и в одно мгновение оказался возле соседского крылечка.

Красила Селиваниха в сумерках, торопилась с маскировкой; теперь ее крылечко камуфляжной расцветкой удовлетворило бы самого требовательного специалиста в этой области. Но Николай легко узнал по непрокрашенным местам свои доски, которые он помнил до последней извилинки и сучочка.

Как и предполагала Селиваниха, Фетисов сгоряча хотел было тотчас вломиться к ней для объяснений и уже занес ногу над первой ступенькой, но отпрянул с проклятиями: не мог он идти по живой краске! Тогда Николай бросился к окну и забухал кулаками в раму. Селиваниха не отвечала на угрозы соседа, но в конце концов не выдержала и воскликнула жалобно:

— Коленька! Выбьешь стекла-то! Вставлять сам будешь!

Выбежавшая следом Клавдия оттащила мужа от окна. Николай отпихивался и, вздымая руки, словно пророк, призывающий силы небесные обрушиться на нечестивую голову Селиванихи, продолжал обличать ее.

Через полчаса Николай лежал, отдыхая после дежурства; на зеркально-полированной спинке кровати отражалась его физиономия, словно фотография на почетной доске. Он старался не глядеть на спинку, с недоумением размышляя о том, как странно все получается: от новой его жизни, против всех ожиданий, никакой выгоды нет. Наоборот, пока одни убытки и неприятности: того нельзя и этого… Трояк вчера Михейкину ни за что отдал! Доски — Селиванихе! Перед участковым выламывался… Вон даже Клавдия и та сообразила: теперь, мол, не забалуешь, теперь и пожаловаться можно! Что-то здесь было не так, что-то против законного смысла. Наверное, он, Фетисов, еще не приспособился; когда приспособится, то все станет тик-так, иначе почему другие тянутся к такой жизни?

Однако, пожалуй, уже не успеть. Раньше бы спохватиться! Он бы пожил! По способностям-потребностям…

Николай Фетисов перевернул разогревшуюся подушку и зло глянул в окно на залитые солнечным светом белые корпуса нового городка:

— Наплодились! Простому человеку податься некуда!

Ирина Георгиевна никак не предполагала, что ей придется дежурить в субботу. Накануне она договорилась с Геннадием о встрече: неожиданное дежурство было совсем некстати. Впрочем, встретиться они собирались вечером, и она не стала менять планы, решив, что из больницы просто-напросто заедет за ним.

В ночь на субботу в больнице оставались дежурные врачи и жизнь в ней замирала. Утихали приступы, снижалась высокая температура; организмы больных, видимо, использовали внутренние резервы, поскольку сами больные хорошо знали, что лечить их в субботу и воскресенье всерьез не станут. В понедельник, правда, они брали свое за прошедшие два дня.

Заглянула доктор Соловьева лишь в первую палату, где находились у нее два старичка — тяжелых, раковых. Она посидела возле них, профессионально отметив сгустившиеся коричневые тени возле глаз, обострившиеся скулы, пошутила грубовато: бабы толстых не любят… И старички оживились, порозовели, захихикали. Ох уж эти старички!

Она не выписывала их. Дома им было нехорошо, там с нетерпением ждали, когда они наконец отмучаются — перестанут жаловаться, переводить зря лекарства, которыми провоняла вся квартира, перед знакомыми стыдно… В больнице они чувствовали себя как в санатории: кормили бесплатно, пенсия копилась, окружали их разные люди, иногда даже совсем незнакомые, уже поэтому интересные — можно было рассказывать о своей болезни как будто в первый раз, не опасаясь услышать в ответ: «Надоел, дед, заткнись!» Ирина Георгиевна терпела пригревшихся у нее старичков: в отделении места были.

У старичков Соловьева задержалась недолго. Пришла она не к ним — к больному, вместе с которым недавно позировала перед кинокамерой и который лежал здесь после операции.

Тот день стал одним из самых неприятных в ее жизни.

…Аппендикс, изжелта-черный, тронутый гангреной, лопнул, едва Ирина Георгиевна добралась до него. Она понимала, что болезнь тлела давно, незаметно испепеляя то, что в иных случаях занимается огнем сразу. Она протянула в ожидании съемок целые сутки. Они могли бы стать решающими! Ее никто не посмел бы осудить: объективных показателей для операции, тем более срочной, не было. Наоборот, несмотря ни на что, следовало отдать должное хирургу Соловьевой, которая разгадала все коварство болезни и решилась на операцию.

Если бы перед ней на операционном столе лежал самый близкий человек, доктор Соловьева не могла бы сделать больше, чем сделала. И во время операции и потом — день за днем. Через мужа достала импортный антибиотик, сама колола, забегала каждый час в палату, только что с ложки не кормила, пока не стало ясно, что опасность миновала, осложнений не предвидится. Все вокруг говорили, что Ирина Георгиевна вернула Петровича с того света: гнойный разлитой аппендицит — шутка ли! Больные встречали ее с еще большим почтением, а сам Петрович до того избаловался вниманием докторши, что даже не скрывал недовольства, если Ирина Георгиевна задерживалась возле других пациентов.

Лишь один голос диссонансом врывался в благостный больничный хор. Этот голос, внутренний, принадлежал доктору Соловьевой. В таких случаях говорят о нечистой совести; Ирина Георгиевна давным-давно вышла из того девичье-розового состояния, когда нечистая совесть мучила бессонницей. Но она так дорожила своим авторитетом, что любое пятно на репутации восприняла бы как катастрофу.

Подбодрив старичков, доктор Соловьева лишь мельком взглянула на Петровича.

— Жалоб нет?

— Есть, доктор. Редко заходите, скучаем без вас.

Ну вот и все. Теперь она окончательно убедилась, что больной пошел на поправку, можно даже температуру не мерить. Верный признак.

— Многие без нас скучают. Целое отделение, — ответила она устало.

И ярцевские старички дружно подхватили:

— Доктор неделю от тебя не отходил! Небось ножки не держат, ручки свои золотые не поднимает…

Ирину Георгиевну старички очень уважали. Они и к Петровичу относились с почтением, особенно после того как он урезонил костылем нервного соседа в палате. Но слишком многое зависело в их нынешней жизни от доктора, и они спешили показать свою преданность.

— Доктор, сколько вы получаете? Рублей триста? — неожиданно спросил Петрович, отмахнувшись от старичков.

— Больше, — сдержанно усмехнулась Ирина Георгиевна, направляясь к выходу.