Владимир Комиссаров - Старые долги

— Разговор к тебе есть. Собрание в четверг, не забыл? В президиуме будешь сидеть.

Фетисов недоверчиво покосился на председателя, вспомнив, что на днях загибал соседке как раз насчет президиума. Занятно получается, будто по щучьему велению; эту сказочку Николай с детства любил. Он поудобнее устроился за столом, передвинул стопку нарядов, ручку, листок бумаги, календарь, располагая все это хозяйство в том порядке, в каком оно пришлось бы впору ему, если бы он обосновался здесь всерьез. А что? Гляди, поставят еще такой же полуполированный, навалят бумаг, скажут: давай, Фетисов, командуй! По щучьему велению, по своему хотению… Только надо еще поглядеть, есть ли оно, хотение. До сих пор Фетисов за собой ничего такого не замечал. Он и сейчас не завидовал своему бывшему дружку. Однако воображение у него было отменное, оно вмиг нарисовало ему лестные картины одна соблазнительнее другой, он уже вполне мог и даже хотел сразу приступить к делу, тем более что обстановка создалась подходящая: стол имелся, бумаги тоже и сам он сидел за этим столом в уверенной, многозначительной позе. Окончательное решение созрело в его голове, когда дверь конторки отворилась и вошел слесарь Михейкин, фетисовский напарник и, конечно, дружок: у Николая в мастерских редко кто не ходил в приятелях. Еще с порога Михейкин начал кричать:

— Сколько это безобразие терпеть? Я еще в том месяце просил…

Фетисова за столом этот безобразный крик сразу привел в нервное состояние, он неожиданно для себя стукнул кулаком по бумагам и гаркнул, оборвав дружка:

— Чего орешь? Тебе тут стадион, что ли? А ну-ка выдь отсюда!

На Михейкина давно уже так никто не кричал, он с непривычки испугался и выскочил из конторки. Фетисов тоже испугался, но вместе с тем остался доволен собой.

— Во как с ними надо, — сказал он, стараясь скрыть смущение. — Понял?

Председатель хмуро глянул на него:

— Слушай, Николай, недавно соседка твоя приходила. Жаловалась.

Фетисову опять захотелось грохнуть кулаком по столу. Он, может, и грохнул бы, но председатель, привстав, принялся рыться в столе, разыскивая какую-то бумагу и таким образом оттесняя ненароком Николая, так что в конце концов тому пришлось поменяться местами с хозяином. И тотчас желание стучать по столу у Фетисова совершенно исчезло, он огорченно закрутил головой:

— Вот вредина старая! Я ей добром, а она, значит, накапала!

Председатель нашел наконец бумажку, обрадованно сказал:

— Ага, Селиванова… Так вот, эта Селиванова сегодня всю голову мне продолбила.

— А ты зачем слушал? Гнал бы сразу в шею! — беспокойно заерзал на стуле Фетисов, стараясь сообразить, что именно могла наболтать Селиваниха.

— Черт знает что несла! — в сердцах проговорил председатель. — Не то сам вешался, не то ее грозился повесить!

— А вот если ко мне кто придет, да скажет, будто ты жену свою утопил… Верить мне или как? — хитро вывернулся Фетисов.

— Эта Селиваниха, видать, вредная баба, — продолжал председатель, в свою очередь уклонившись от ответа. — Она тебя, Коля, замотает…

— Еще поглядим! — сказал Фетисов против собственного ожидания не хвастливо, а неуверенно. Он знал причину своей неуверенности и не удивился, когда председатель назвал ее:

— Нельзя тебе нынче глядеть, нельзя, дорогой! Мы тебя выдвигаем, в передовиках теперь будешь ходить. Как старому другу советую: ну ее к лешему, эту бабку…

Председатель опять заглянул в бумажку, прочитал:

— «Не отдает доски согласно договору…» Что за договор у тебя с ней?

— Да так… Какой там договор… Для смеха, — пробормотал Николай, не решаясь рассказывать о своих отношениях с тетей Дашей.

— Из-за паршивых досок! — с досадой произнес председатель. — Отдай ты ей эти доски — и конец!

Фетисов хотел возразить, что доски совсем не паршивые, а, наоборот, еловые, одна к другой, и пусть сам председатель, если он такой добрый, раздает свои доски, но промолчал. Промолчал он потому, что председателевы слова обернулись вдруг для него буквальным смыслом. «Правильно! Отдам я доски. Только паршивые! — подумал он. — Наберу гнилья и вывалю: на, подавись!»

— Уговорил. Сделаю! — весело подвел Фетисов итог разговору и отправился разыскивать в мастерских своего дружка Михейкина: еще подумает сдуру, что Николай на него всерьез шумнул, и на собрании отвод даст, чтобы не выбирали в президиум.

Он разыскал Михейкина и через минуту уже рассказывал с хохотом, как тот вылетел из конторки; все вокруг смеялись, и Михейкин сказал:

— Ну погоди! Я тебя тоже подловлю — запрыгаешь!

С Селиванихой Николай встретился лишь через день. Злости на нее он не испытывал: едва Фетисов вспоминал о соседке, чтобы помянуть ее недобрым словом, как ему приходили на ум председателевы слова о том, что нынче Николай находится в особом почетном положении. Какая уж тут злость! Наоборот, можно сказать, приятное воспоминание.

Он, конечно, попрекнул тетю Дашу, но не сильно.

— Ходишь, капаешь? Посмеялись мы над тобой — живот до сей поры болит! Я тебе говорил: силком у Фетисова ничего не возьмешь.

— Так я же не силком, — сказала тетя Даша, вытирая глаза кончиком косынки. — Я по справедливости. Ты мне доски в кредит хотел дать, значит, могу сейчас пользоваться.

— Не можешь. Ты еще живая! — возразил Фетисов злорадно.

— Выходит, ничьи доски — ни мои, ни твои, — сказала тетя Даша печально. — Что же нам делать, Коля?

— Чего? Сейчас я их тебе отнесу — пусть стоят! — ответил Фетисов важно. — И пусть тебе стыдно будет, старая. Живи и мучайся!

Сказав так, Николай торжественно зашагал к сараю; тетя Даша вприпрыжку бросилась за ним. Она даже опередила его и ухватилась за доску из прислоненного к сараю рядка, который совсем недавно представал ей в видении.

— Эй, эй, не эти! — сказал Фетисов. — У меня другие есть, получше…

Он завернул за угол сарая, где у него под навесом всегда валялся разный древесный хлам — обрезки теса, старые горбыльки, подгнившие доски, — и приготовился произнести небольшую речь на тему о доброте и благородстве, а также о неблагодарности и жадности, чтобы затем, показав широким жестом на обрезки, предложить: «Выбирай, старая! Помни Фетисова!»

Но произнести речь ему не пришлось: под навесом было не только пусто, но даже чисто подметено.

И только теперь Фетисов вспомнил, что две недели назад уступил за бесценок весь хлам знакомому шоферу, который потом перепродал его в городе на дрова, взяв вдвое против прежней цены, чем немало расстроил Николая. Как вылетело из головы!

Фетисов в растерянности затоптался на месте. Отступать было некуда. Рядом с ним стояла не бабка Селиваниха, которую он мог в любую секунду турнуть отсюда; рядом стояла какая-то новая, еще неведомая Николаю, по всему видать, занятная жизнь, в которой ему было отведено особое место. И, морщась, страдая, как от настоящей боли, Фетисов сказал, вяло махнув в сторону досок, прислоненных к сараю: