Владимир Комиссаров - Старые долги

— Передай отцу, — сказал Василий Васильевич, ласково потрепав мальчишку по плечу, — приходил сосед насчет железной ограды. Просил поторопиться.

С тем он и удалился. А Пашка поспешил выполнить поручение: подскакал на одной ноге к сараю, где отец с полудня налаживал хитроумный агрегат из нагревательной колонки, насоса, бачка и труб для облегчения домашнего труда любимой жены Клавдии, и сообщил:

— Вылезай, старый. Ушел. Просил насчет ограды напомнить, чтобы ты поторопился…

Потуже завертывая гайку на трубе, Фетисов прокряхтел:

— Как же! Потороплюсь! Видал, Пашка, какой у тебя отец? Начальники на прием ходят. Ученые всякие низко кланяются.

— А этот? Начальник или ученый?

— Начальник. А может, ученый… Они, Пашка, все ученые… денежки тратить. Вот не поверишь — одно время мух разводили. Сто миллионов на мух выкинули! Вовремя их остановили, а, то бы муха всех зажрала.

— Эти, что ли, разводили?

— Эти электричество жгут. Ужас сколько! Как включат свои аппараты… А пользы? Один вред. В телевизоре передача для слепых, циркулярка плачет, в холодильнике селедка с котлетами свадьбу играет. Ладно! Не то раньше терпели — вынесли! Скажи мамке: есть охота, пусть подает.

Несмотря на порядочный крюк, который проделал Василий Васильевич, завернув к Фетисову, он возвращался домой в отменном настроении. Ему повезло. Не отправься он к Старику с жалобой на Иннокентия, не узнал бы о диссертации Олега Ксенофонтовича; не навести Билибина, не увидел бы рукописи, не услышал бы мнения Иннокентия о ней… Теперь оставалось надеяться, что Иннокентий выскажет в отзыве правду-матку. Можно было не сомневаться, что тот именно, так и поступит, не станет церемониться. Интуиция? Везение? Раз повезло, два повезло… Надо же когда-нибудь и умение!

Впрочем, общение с Иннокентием независимо от практического результата почти всегда приносило Василию Васильевичу радость. Он понимал разницу между ним и собою, но, отдавая должное таланту своего друга, ничуть не проигрывал в собственном мнении. Как бы ни был талантлив Иннокентий, все же по отношению к Соловьеву он был лицом подчиненным, следовательно, в чем-то зависимым. И вообще талант — понятие отвлеченное, важен конечный результат; Соловьев тоже достигал его. Если Василий Васильевич и вспоминал о разнице между ними, то всегда с чувством удовлетворения: успехи Иннокентия обеспечила природа, здесь не было его заслуги, — Соловьев всего добился сам. Все преимущества, которые дает жизнь избранным — и почести, и блага, и сознание значительности, и, наконец, счастье творчества, — он взял с бою… Слушая интервью, которые Соловьев давал корреспондентам, или выступления на конференциях, наблюдая, как он, посмеиваясь, беседует со своими коллегами, особенно зарубежными, можно было лишь удивляться тому, что он понимал разницу между собой и Иннокентием. На это способны немногие.

Уже смеркалось, когда Василий Васильевич подошел к своему дому. Качнул пару столбов возле входа; да, шатаются, подгнили, надо будет опять зайти на днях к Фетисову поторопить. Вон у Иннокентия уже и цветы оборвали, а там, гляди, в дом залезут. Землякам своим Василий Васильевич не очень-то доверял.

Дом, в котором жили Соловьевы, внешне ничем не отличался от соседних коттеджей. Тот же розовый, с искоркой камень, похожий на армянский туф, та же терраска, те же три комнаты с кухней. В отличие от других в доме Соловьевых царил особый стиль, сложившийся как бы сам собой. С одной стороны, все здесь — мебель, посуда и всякие антуражные ухищрения вроде большого камина с медной решеткой, изготовленной народными умельцами из институтской мастерской, с могучими коваными светильниками или обшитого темным деревом кабинета — было богаче и изысканнее, чем в иных соседних домах. С другой стороны, на всем уже лежала печать невнимательности и даже запустения. Поначалу Василий Васильевич много времени уделял своему новому жилищу. Причина была не только в естественном желании устроиться с комфортом; причина была еще и в самом месте, где пятый год обитал Василий Васильевич, а именно в городе Ярцевске, в котором прошли его детство и юность.

Очень удачно получилось. Соловьев давно мечтал о даче и давно купил бы ее — ему предлагали их на выбор: в бору среди стройных сосен, шумящих под ветром, как морской прибой, и в белоствольной, слепящей глаза березовой рощице, на крутогоре у прелестной веселой речушки и на разделанном под сад, открытом солнцу участке. Но Василий Васильевич хотел иметь дачу только в одном месте — под Ярцевском. Это было трогательно и даже возвышенно; благородная попытка ощутить тот корень, соки которого некогда питали тебя и в которых можно обрести новую силу. Ирина Георгиевна, правда, поначалу сильно сомневалась в целесообразности такого желания, опасаясь нашествия родственников, которых у Соловьева в Ярцевске осталось немало. Он успокоил ее, целиком предоставив право регулировать это нашествие по своему усмотрению.

Василий Васильевич уже вел переговоры на этот счет с вдовой отставного заслуженного генерала, построившего домик на опушке ярцевского леса, в полной изолированности от людей, которые, видимо, сильно надоели ему за долгую службу, и не успевшего насладиться одиночеством. Но как раз в эти дни Василий Васильевич узнал о решении, которое определило его жизнь на многие годы, — о строительстве института под Ярцевском. Работа в новом институте открывала для него гораздо большие, чем прежде, возможности. Желание вернуться в родные края, к родному корню было далеко не главным для Соловьева. Однако и оно сыграло свою роль. Ирина Георгиевна долго колебалась, когда речь зашла о переезде. Она понимала всю важность этого шага для мужа (а следовательно, и для нее), но очень уж не хотелось покидать большой город, свою клинику, перебираться в богом забытую провинцию, о которой и сам Василий Васильевич, честно говоря, вспоминал хорошо только в лирическом настроении. Она согласилась лишь после того, как узнала, что городская квартира останется за ними.

Ощутил ли Василий Васильевич свою причастность, обрел ли новую силу в родных местах? В хлопотах по переустройству коттеджа ему недосуг было задуматься над этой проблемой. Но, приведя наконец все в надлежащий вид и справляя новоселье в окружении друзей и ярцевских родственников, он прослезился, и некоторые родственники, помнившие Василия Васильевича сырым парнишкой и не знавшие о его решении предоставить жене право регулировать отношения с ними, тоже прослезились. И конечно, все тотчас вспомнили Васину мать, которой так и не пришлось увидеть триумфальное возвращение сына к родовому корню.

Но с тех пор уже немало воды утекло. Потускнел паркет, кое-где выпал кафель на кухне, залоснилась обивка на креслах. Некогда и некому было поддерживать порядок. И желания особого не было, хотя Василий Васильевич порой ворчал, сердясь на жену за беспорядок, большей частью когда приезжали к нему в гости иностранные коллеги. Миновали тот этап Соловьевы, когда пятнышко на полу или лопнувшая кафельная плитка представляются бедствием и, наоборот, покупка гарнитура или сервиза на двенадцать персон — событием космического значения. Было все это. Теперь же Василия Васильевича не слишком волновала материальная сторона жизни. Не только потому, что он имел полный набор всевозможных благ: отличную квартиру в городе и коттедж под Ярцевском, заменявший ему дачу, машину и некоторую сумму на срочном вкладе, возможность посещать по своему усмотрению театры и концерты, не заботясь заранее о билетах… Право, он не слишком бы страдал, если бы даже лишился части этих благ. Их надо было вкусить, пройти через них и оставить как пылкую мечту другим, еще не вкусившим. Даже поездки за рубеж не волновали ныне Василия Васильевича. Когда-то они привлекали новыми ощущениями, а больше того — чувством избранности: поездки тогда разрешались узкому кругу лиц. Теперь он ездил за рубеж только на представительные конференции — с докладом, с сообщением. Василия Васильевича посылали охотно: он был большой дипломат, всегда говорил то, что нужно, никогда — лишнего.