Владимир Комиссаров - Старые долги

А Иннокентий Павлович, оставшись один, тотчас предпринял попытку вернуться к прерванным мыслям. Он опять бродил между сосен, заходил в беседку, заново точил карандаши и перекладывал на столе стопку бумаги. Но мысли теперь приходили к нему самые ерундовые: почему мальчишка спрашивал про цветы, и зачем опять заявился милиционер, и какая связь между появлением того и другого? Ерунда лезла в голову не все время, а периодически, на одном и том же месте тропинки, которую Иннокентий Павлович проложил между сосен. Наконец он сообразил, что виной тому клумба с цветами: каждый раз, проходя мимо, он невольно бросал на нее взгляд. «Этак правда садовником стану…» — вспомнил он недавний разговор с Геной Юрчиковым и отметил с некоторым удивлением, что подумал об этом с иронией.

Выкинув все из головы, Иннокентий Павлович взялся за работу — и увлекся; когда пришло время ехать к шефу, он рассердился и нехорошо отозвался о Василии Васильевиче, из-за которого должен был прервать на полуслове важную статью: судя по разгону, мог бы закончить ее уже сегодня.

Да, зарвался Васька, отождествил свою должность с собственной персоной, приятное заблуждение! Он так примерно и сказал, когда приехал к шефу, едва поздоровавшись, едва присев: мол, уймите Соловьева, мешает работать!

Старик собрал морщины в усмешку:

— Спасибо, значит, Соловьеву, иначе бы и не вспомнил…

— Вас не вспомнишь! — сказал Иннокентий Павлович. — И не захочешь — вспомнишь! На прошлой неделе особенно вспоминали. Незлым, тихим словом…

— Это по какой же причине?

— Это когда увидели, что вы с планом нашим сделали.

— А-а… — Морщины на лице шефа весело заиграли. — Я думал, в вашем институте серьезные люди… Научные фантасты!

— Не мы фантасты, а вы старый догматик! — ворчливо сказал Иннокентий Павлович. — И к тому же перестраховщик, как все бюрократы. И вы меня, пожалуйста, не заводите, ничего у вас не выйдет, а ответьте прямо: намерены Соловьева к порядку призвать или нет?

— Нет, — сказал Старик. — Чего вы этого парня не поделили?

— Не в нем дело! — с досадой воскликнул Иннокентий Павлович, даже не удивившись информированности шефа, которая, кстати, вполне могла сойти, и порой сходила, за проницательность.

— Не в не-ем? — протянул Старик. — Тогда в чем же? В принципе?

— А хотя бы и в принципе! — вызывающе проговорил Иннокентий Павлович. — Если я считаю нужным, чтобы Юрчиков работал у меня, значит, имею основания. Думаю, имею и право!

— Сильно! — пробормотал Старик, откровенно насмешливо поглядывая на Билибина. — А не слишком ли, Кеша?

— Нет. В самый раз!

— Ты уж меня извини, бестолкового, — смиренно вздохнул шеф. — Не пойму: чего ты приехал, чего тебе надо?

— Юрчикова.

Что-то происходило со Стариком. Глаза прикрылись тонкими коричневыми веками, морщины повисли складками, усохшие плечи опустились. Иннокентий Павлович покашлял. Старик не шевельнулся, только издал невнятный горловой звук, словно птица во сне. «Неужели спит?»

Иннокентий Павлович был многим обязан человеку, сидевшему напротив в откровенной дремоте. Эпизод с исключением из университета и телеграммой-приглашением в другой город оказался первым из серии подобных. Тень шефа всегда маячила где-то рядом с Билибиным. Только поэтому он мог ныне считаться красой и гордостью ярцевского института. Но Иннокентий Павлович, как и все, не любил вспоминать то, что хотел бы забыть. Он искренне считал, что достиг положения в ученом мире благодаря своему таланту, упорству и прочим замечательным качествам. В прошлом году французы, рассказывая об участниках парижской конференции физиков, написали об Иннокентии Билибине: «Тяжелое детство в сиротском приюте не отразилось на его блестящих способностях». Откуда они этот сиротский приют взяли? Ребята в институте, конечно, тотчас же приняли фразу на вооружение, изгалялись как могли. Устроили даже, собаки, симпозиум: «Роль сиротского приюта в формировании блестящих способностей (на материале биографии И. П. Билибина)», «Тяжелое детство в сиротском приюте и способности индивидуума». И так далее…

Доброе чувство Иннокентия Павловича к Старику было, следовательно, бескорыстным, и жалость, которую он сейчас испытывал, была того же свойства; как ни привык он за долгие годы к старости шефа, слишком уж откровенной она предстала перед ним. Он забыл, что немощное состояние Старика есть лишь начало дурного расположения духа; миновав его, шеф становился либо любезным — с людьми, ему неприятными, либо ворчливо-капризным — с людьми, которых любил.

— Скучно мне с вами! — неприязненно произнес он, не открывая глаз, словно бы не желая видеть надоевший ему мир. — В планах фантазии, в делах склока, это уж как водится… О тебе вон иностранцы пишут, о твоих блестящих способностях… — В голосе шефа змейкой скользнула издевка. Иннокентия Павловича передернуло: откуда он знает? — А ты чем занялся? Самолюбие чешешь…

Старик, несомненно, хотел сказать «тешишь», но то ли протез во рту чуть сдвинулся, то ли с закрытыми глазами он затруднился четко выговорить слово… Иннокентий Павлович рассмеялся, радуясь, что шеф восстал к жизни, и чувствуя себя несколько отмщенным.

— Отдайте Юрчикова, — попросил он миролюбиво.

— Зачем он тебе?

— Мне? — удивился Иннокентий Павлович. — На кой он мне! Он сам по себе, талантлив, дьявол! Поведение «Марты» предсказал в магнитном поле! И Лауренса подтвердил…

— Врешь! — сердито сказал шеф. — Лауренса ты подтвердил.

— Лауренса я. А «Марту» он.

Старик долго молчал. Билибин тоже помалкивал, хотя его так и подмывало на дерзости: ему не привыкать было, да и не хотелось выступать в роли просителя.

— Вот я и говорю, — наконец нарушил молчание Старик, вновь прикрывая глаза, оседая и уходя от мира. — Суетишься, самолюбие тешишь… Если правду про этого… Юрчикова… А пришел с чем? «Имею основание и право!» Поверить не можешь, что стал человеком. Проверяешь: все ли поняли?

«Силы небесные! — взмолился про себя Иннокентий Павлович. — За что мне такое испытание? Дайте мне кротость!» Не выдержав, он выскочил из кресла:

— Можете вы что-нибудь сделать? Не можете — скажите прямо!

Иннокентий Павлович в сердцах уже собирался махнуть на все рукой и покинуть негостеприимный сегодня кабинет, но Старик спросил, испытующе вглядываясь в лицо Билибина:

— Про «Марту» тоже врешь?

— Нет.

— Я проверю.

— Проверяйте.

Старик знал, что через несколько лет, если толковый парень Юрчиков займет свое место в их ряду, Иннокентий, скорее всего, станет говорить о нем более сдержанно, а еще через несколько лет раздраженно, считая, что заслуги его явно преувеличены. Но это будет еще не скоро — когда Билибин уже не сможет тягаться с Юрчиковым. Судя по тому, с какой решительностью Иннокентий заботился о молодом даровании, он находился еще в хорошей форме.