Владимир Комиссаров - Старые долги

Упорно изображая трудолюбивую пчелку, которая вот-вот полетит, нагруженная нектаром, в свой улей, Иннокентий Павлович вскоре почувствовал, как сосредоточенно потекли мысли, и заторопился к беседке, но тут его окликнули:

— Дядя Билибин! Я вам письмо от тети Лиды принес…

…Надумав явиться в отделение с повинной, Пашка, чтобы не завраться, решил как следует ознакомиться с местом, где он совершил свое преступление. Сначала он покрутился возле забора, с опаской наблюдая, как бродит между сосен, бубня себе под нос, странный полуголый человек, которого он не раз встречал в городе, но сейчас, без бороды, не сразу и признал. Пашка, ясное дело, подумал, что тот хорошо заложил с утра, но вскоре по каким-то неуловимым признакам отверг такое предположение: опыт у него в этой области был богатый. Может быть, он и не решился бы войти, но тут, по счастью, углядел в почтовом ящике, прибитом к калитке, белый уголок конверта, тотчас запустил в ящик сучок с загогулиной на конце и выудил письмо.

Пока обрадованный Иннокентий Павлович читал коротенькое послание («Все о’кей, безмерно устала, Светку заставь сходить к эндокринологу, приеду через месяц»), Пашка, присев на корточки возле клумбы, разглядывал уцелевшие цветы. Таких он отродясь не видывал. Если не считать, конечно, того случая, когда рвал букет для шоферов. Он для того и прибыл на место, чтобы уточнить детали. Букет — больно жирно, штук пять, а лучше три: меньше ругать будут. Однако, не поддавшись соблазнительной мысли, Пашка принялся старательно пересчитывать сломанные стебли. Выходило, что сорвал он шесть штук.

— Как там тетя Лида живет, дядя Иннокентий? — деловито спросил Пашка, запомнивший имена и фамилии адресата и отправителя на конверте.

Иннокентий Павлович с минуту соображал, кто находится перед ним. Мальчишка, судя по всему, был знакомый, хотя Билибин вроде бы видел его впервые. Но Иннокентий частенько не узнавал знакомых, помнил за собой этот грех и к тому же был благодарен Пашке за доставленное письмо; подавив досаду от Пашкиного не ко времени вторжения, он опустился рядом с ним на корточки.

— Дядя Билибин, — спросил Пашка, — говорят, у вас цветы оборвали?

— Оборвали, — вздохнул Иннокентий Павлович. — Жалко. Я их с другого конца земли привез.

— Вы кем работаете? Путешественником?

— Нет, — усмехнулся Иннокентий. — Физиком.

— Физику мы еще не проходили, — грустно сказал Пашка, прикидывая путь от забора до клумбы, который пришлось ему преодолеть, когда он рвал цветы. — А что физики делают?

Этот вопрос привел Иннокентия Павловича в некоторое замешательство.

— Просто не объяснишь… Открывают законы природы…

— А зачем?

— Ну… чтобы люди жили лучше.

Иннокентий Павлович сначала отвечал Пашке односложно: популярно объяснять широким массам трудные научные проблемы он не умел, за что не раз был критикован на собраниях. Но затем, к собственному удивлению, увлекся, целую лекцию прочитал о величии науки, о счастливом будущем человечества, облагодетельствованного учеными. Он говорил так, словно спорил с кем-то. Так оно и было, в сущности: он спорил с собой. И еще не скоро бы, верно, остановился, не раздайся у него за спиной тяжелый, как у притомившейся лошади, вздох. Вздох был тяжелым потому, что лейтенант Калинушкин, стоя за спиной Билибина и не решаясь по своей деликатности дать о себе знать, слушал его с завистливым почтением.

В светлое будущее человечества Александр Иванович Калинушкин верил так, как раньше верили в загробную жизнь, в подробности не вникал. Сказали — будет, значит — будет! Он не завидовал тем счастливчикам, которым ученые денно и нощно обеспечивали светлое будущее, а завидовал самим ученым, поскольку всегда считал, что у них и сейчас жизнь была очень неплохой. Сиди себе на природе, открывай для людей ее законы. Плохо ли! И тотчас другое, тоже привычное, чувство охватило его: беспокойство за человечество, которому ученые готовили счастливую жизнь. Люди — они разные, есть честные и добрые, а есть жулики и подлецы. И всем сразу хорошо быть не может. Если честному хорошо — подлецу плохо. Конечно, подлецов помаленьку выведут, а пока не выведут, счастливой жизни у людей не будет, хотя бы все они друг к дружке в гости на ракетах летали, на атомных плитах яичницу жарили и каждый день ходили в театр слушать итальянскую оперу «Риголетто», которую сам Александр Иванович слушал один раз в жизни и то по телевизору и не до конца, потому что напряжение упало. Калинушкину давно хотелось знать: предусмотрен ли у ученых какой-нибудь выход из такого положения или нет? Прошлой зимой он завернул к Фетисову обогреться во время обхода, и они этот вопрос обсуждали. Александр Иванович считал, что ученые должны такой выход придумать, а Фетисов стал орать, что всем этим ученым цена три копейки, он этих ученых видел-перевидел без счету, самый бестолковый народ! Все у них гниет да рушится, подтекает или протекает, они бегут к нему, Фетисову, и он лупит с них деньги какие хочет, они хватаются за голову, а потом все равно соглашаются, потому что сами гвоздя вбить не умеют. Закончил Фетисов свои обличения неожиданно, сказав, что все они люди хорошие и он, Колька, им первый друг. Кроме, конечно, гада Иорданского с Лесной, девятнадцать, который накрыл его в прошлом году на тридцатку.

Ну что Фетисова слушать! Вот теперь случай был очень подходящий. Калинушкин уже совсем собрался уточнить у Билибина этот вопрос, а заодно и про атомный двигатель: нельзя ли магнитом из него вредные отходы вытягивать? Но Иннокентий Павлович, увидев участкового, спохватился, глянул на часы и, поднимаясь в полный рост, довольно сухо поинтересовался: чем обязан?

И пришлось Калинушкину извиниться, объяснить, что явился за Павлом Фетисовым.

— Ты чего тут? — спросил Калинушкин недовольно, едва вывел мальчишку за калитку.

Вместо ответа Пашка засунул руку за ворот рубахи и достал помятый цветок. В первое мгновение лейтенант не сообразил, что цветок совсем свежий, стебель еще мажется липким соком. Значит, все-таки не врал Пашка, он и есть тот, кого Калинушкин искал третью неделю!

Но Пашка тут же разрушил его уверенность, сказав с укоризной:

— Как же, дядя Саш! Станут в отделении спрашивать: какие цветы, сколько нарвал? Теперь знаю: синие с красным, длинные. Шесть штук. Даже показать могу.

Калинушкин остановился, словно наткнулся на преграду.

— Играешься? — тихо спросил он, перекатывая на щеках желваки. — Ну играйся, коли делать нечего…

— Письмо я Билибину принес. К нам попало, — успокоил его Пашка.

Александр Иванович, покачав головой, зашагал дальше. И когда он записывал Пашкины показания, и потом, когда докладывал в отделении, все покачивал головой, вздыхал незаметно, сильно сомневаясь в их искренности.