Владимир Комиссаров - Старые долги

— Чего, Паш, а? — обеспокоился Фетисов.

— Прости, дядя Саша… — Подняв голову, мальчишка с отчаянной решимостью смотрел на Калинушкина. — Я не знал… Они говорят: пойди нарви нам, рубль дадим. Я и пошел…

Фетисов ошалело уставился на сына.

— Врет! — наконец гаркнул он. — Не верь ему, Иваныч! Врет!

Пашка всхлипнул еще раз.

— Кто они, Паша? — спросил мягко лейтенант.

— Ну, возле забора… Говорят: вон цветы какие, пахнут здорово. Я на велосипеде ехал, а они остановили.

— Погоди, погоди, — заволновался Калинушкин. — Это не шофера ли? Машины стояли возле забора?

— Стояли, — кивнул Пашка. — Две машины.

— Значит, шофера?

— Не знаю, — печально ответил мальчишка.

Фетисов метнулся к участковому:

— Иваныч! Врет! Честно скажу: я его к ребятам узнать послал, трояк посулил, если признаются. Пусть, говорю, признаются, если рвали, ничего им не будет да еще трояк получат… Потому как я тебя, Иваныч, как брата родного… хотел подсобить. Пашка! Я вот сейчас тебе! Отдай трояк, стервец!

Пашка в ответ незаметно показал ему кукиш.

— Ну, пойдешь в отделение? — спросил лейтенант.

— Пойду, — деловито произнес Пашка.

Фетисов плюнул:

— Пропади ты пропадом, шпана! Иди! Там тебя…

— Не запугивать! — грозно цыкнул участковый на Николая.

Пашка влез в окно, доверчиво подошел к Калинушкину, сторонясь отца, протянул грязную ладошку:

— Не беспокойся, дядя Саша, полный порядок будет!

Гражданину Билибину И. П. надлежало явиться в Ярцевское отделение милиции к 3 часам дня во вторник 16 июля по вопросу хищения цветов…

Иннокентий Павлович отшвырнул послание. Но тут его осенило: он тщательно расправил смятую бумагу, жирно зачеркнул свою фамилию, сверху написал «Соловьеву В. В.» и достал из стола новый конверт. В ином случае такой фокус доставил бы Билибину пару веселых минут, но теперь он проделал его с мстительным чувством: Соловьев заварил эту кашу, пускай сам и расхлебывает. И без того по его милости нужно бросать все дела, терять драгоценное время, ехать к Старику доказывать необходимость необходимого, элементарность элементарного.

Соловьев, услышав, что Иннокентий Павлович пойдет к Старику, забеспокоился не напрасно. С шефом Билибина связывала многолетняя дружба, если можно назвать так отношения сравнительно молодого еще, а прежде совсем молодого человека и уже старого и прежде уже старого. Этот факт для Василия Васильевича был куда серьезнее, чем все другие, вместе взятые, — ученые звания Билибина, например, его авторитет и право требовать.

Старика побаивались все. Сам Старик побаивался лишь своего молодого друга. Очевидцы утверждали, что Билибин лепит шефу дерзости и частенько даже кричит на него. Иные даже уверяли, что Билибин — побочный сын Старика и тот, чувствуя свою вину, позволяет ему многое. И еще всякую чепуху говорили: непонятное, как всегда, рождает суеверие.

Отношения у них действительно были необычные, и начались они давно, чуть ли не с первого курса университета, когда Старик приметил ершистого студентика. На втором курсе Билибин доводил Старика до бешенства своими сумасбродными идеями, главная особенность которых состояла в том, что их трудно было опровергнуть, впрочем, доказать тоже трудно — настолько они всегда оказывались невероятными. Великолепные он тогда выдавал идеи, Билибин до сих пор с грустным восторгом вспоминал это время. Однажды Старик в ярости запустил в своего ученика увесистым справочником. Билибин водворил справочник на место, высказал своему руководителю все, что думал в этот момент о его умственных способностях, и повернулся, чтобы уйти навсегда из университета, но тут Старик закричал вдруг пронзительным мальчишеским дискантом:

— А сам-то? Сам-то очень умный? Да?

Они еще немного поругались на том же уровне, помолчали, обиженно отвернувшись друг от друга, и Старик как ни в чем не бывало произнес:

— И потом, сударь, по какому такому закону силовое поле у тебя смещается? По закону Ломоносова — Билибина, что ли?

Из университета Билибин все же ушел. Вернее, вылетел оттуда с грохотом за публичное восхваление кибернетики. И Старик не вступился, не защитил. Иннокентий тогда на него очень обиделся: с основами этой проклятой идеалистической науки его познакомил Старик, раньше Билибин о ней и слыхом не слыхивал.

Вот и вся тайна, которая существовала в их отношениях. Чувствовал ли себя шеф виноватым перед Иннокентием?

Через несколько дней после исключения, когда Билибин уже собирал вещички, чтобы махнуть куда-нибудь на стройку подальше, пришла телеграмма из большого сибирского города; в ней сообщалось, что он зачислен студентом такого-то курса, такого-то факультета, такого-то института… Иннокентий сразу же сообразил, кто организовал приглашение; в молодой злой своей обиде решил, что Старик замаливает грех, но учиться хотелось отчаянно — он поехал.

Нет, не чувствовал Старик никаких угрызений совести — это Иннокентий понял лишь позднее. Шеф мыслил совсем иными категориями, чем простые смертные. Простые смертные видят настоящее, мудрецы — будущее. Старик обладал удивительной способностью видеть из будущего настоящее и поэтому всегда знал истинную цену событиям, подсчитывая ее к тому же с бухгалтерской точностью. В тот раз его сальдо-бульдо, видимо, показало, что целесообразнее переправить талантливого и вздорного парня в далекий город, где ректором института был старый друг, чем объяснять непосвященным инстанциям смысл кибернетики, который они сейчас все равно не поймут; что подумает при этом Иннокентий, Старика совершенно не интересовало.

Словом, Иннокентий Павлович и сам не знал причины несколько необычного отношения к нему шефа и мог только догадываться о ней: похоже, мудрому Старику нужна была какая-то разрядка. Он выбрал Билибина; тот порой ловил себя на том, что с охотой подыгрывает Старику.

…В институт Иннокентий Павлович сегодня не собирался, визит шефу можно было нанести и попозже; чтобы не терять времени, он решил поработать с утра.

Последние дни наполнились для него особым смыслом. Случайно мелькнувшая мысль о неком новом явлении, которое он истолковал как ошибку в расчетах, до сих пор оставалась сумеречной, неуловимо-расплывчатой; возможно, она принадлежала к числу тех великолепных сумасбродных идей, которыми он донимал некогда Старика, а возможно, и нет. Во всяком случае, Иннокентий Павлович чувствовал себя в эти дни примерно так же, как чувствует себя беременная женщина: так же пытался представить конкретный облик младенца, так же размышлял о его будущем, с испугом прислушивался: что-то притих, жив ли? Да, жив, вот толкнулся, напомнил о себе. Но еще не пришло время разродиться Иннокентию Билибину. Он спешил закончить другие дела, зная, что тогда уже будет не до них, тогда все пойдет кувырком. Ему до смерти не хотелось заниматься ими — незначительными и скучными по сравнению с тем главным, что ожидало его. Пришлось схитрить: положить на столе в беседке стопку чистой бумаги, несколько книг, которые могли понадобиться, остро заточить карандаши… Закончив эти приготовления, похожие по смыслу на ритуальный танец пчелы, Иннокентий Павлович отправился бродить между сосен, и впрямь похожий на пчелу, вылетевшую за взятком: голый по пояс, смугло-мохнатый, большеглазый — в очках… К тому же он еще и жужжал потихоньку — бормотал обрывки фраз, хмыкал недоверчиво, насвистывал задумчиво, но все это, по правде, не столько в творческой сосредоточенности, сколько в желании вызвать ее; стопка бумаги, книги и остро заточенные карандаши служили той же цели — он ни разу не присел к столу. Прием действовал безотказно. Иногда Иннокентий думал: не такие уж дурни были первобытные мужики, когда перед охотой кололи копьями нарисованного на земле быка, путая причину и следствие; настраивались небось на охоту хитрые ребята — отличный психологический тренаж!..