Владимир Комиссаров - Старые долги

Калинушкин машинально взглянул на руку, где вот уже два года красовался дорогой ему подарок, и обомлел: часов на руке не было!

Через мгновение Александр Иванович, конечно, сообразил, что его часы сейчас в кармане у больного несутся полным ходом в «санитарке», но в это мгновение ему пришлось нелегко. Словно сама судьба ответила Калинушкину на его рассуждения о честной службе: были двадцать лет — и нет, не обольщайся, мил человек!

В душевном смятении Калинушкин едва удержал руль в руках.

Санитарную машину он догнал быстро. Шофер и санитары выслушали его с большим недоверием, а больной и вовсе не захотел с часами расстаться, отпихивал Калинушкина, вскрикивал по-дурному: «Грабят!», «Милиция!» Все это лейтенанту было до крайности неприятно. Но он терпеливо объяснил санитарам свою ошибку и даже их пациента пытался урезонить, показав ему дарственную надпись на часах и с непривычки переходя на международный язык: «Твои часы — нет! Не есть твои часы! Часы есть мои. Понял?» Санитары, увидев именную надпись, наконец принялись хохотать, но лейтенант не больно-то дал им волю; тоже посмеялся немного, потом сказал строго: «Давайте, ребята, работайте!» — и прибегнул к испытанному способу — зашел сзади, вынул блокнотик, записал номер машины. Все сразу встало на место, санитары и шофер, поскучнев, полезли в машину, Калинушкин повернул обратно.

К Фетисову он приехал в-дурном настроении.

— Ну, — спросил лейтенант, по привычке внимательно оглядывая все углы и закоулки в доме, — что нового?

Николай поднялся ему навстречу, здороваясь, развязно хлопнул по протянутой ему ладони:

— Есть новости, товарищ милиция!

— Выкладывай!

— Скажу — не поверишь! — Фетисов обнял Калинушкина за плечи, попытался усадить за стол, но сразу отдернул руки, вспомнив, что точно так же обнимал участкового в кладовой, когда висел в петле. — На Доску почета попал! Во! Ей-богу! Сегодня портрет поместили.

— А, — равнодушно произнес Александр Иванович. — Бывает.

— Выхожу, понимаешь, из дежурки, — засуетился Фетисов. — Да ты садись… Чудно! Портрет мой, морда моя… Может, это… Отметим, а, Иваныч? Все же у меня вроде праздник…

— Чего ты мне тут заливаешь! — сердито сказал Калинушкин, нервно поводя шеей: мокрый от пота воротник кителя неприятно прилипал к коже. — Насчет цветов узнал?

— А как же! — небрежно ответил Фетисов. — На цветы наплевать и забыть! Билибин мне лично для тебя передал: пусть, говорит, милиция кончает эту музыку, людям в глаза смотреть стыдно. А не кончат — жаловаться, говорит, буду.

— Я тебя чего спрашиваю? — перебил его участковый. — Я у тебя спрашиваю не про Билибина, а про цветы. Кто оборвал?

— Так это я давно установил! — не растерялся Фетисов. — Пацаны озорничали. Пашку на разведку сейчас отправил. Только ты, Иваныч, это… поосторожней, если найдем. Пацаны, сам понимаешь, не со зла, по глупости.

Фетисов нес околесицу насчет того, как трудно оказалось напасть на след… Пора было кончать эту комедию. Лейтенант встал, оглядел Николая так, словно собрался употребить прием самбо:

— Хватит! Трепло ты был, треплом и остался!

И еще добавил несколько слов покрепче в сердитом своем расстройстве.

В другое время Фетисов внимания не обратил бы на ругань: так ли его, случалось, ругали, да и сам он мог обложить как следует! Но теперь, когда портрет его висел на почетной доске, когда впервые в жизни зауважал Фетисов себя, когда он, уважаемый человек, столько сил потратил, бескорыстно помогая милиции, ругань участкового показалась ему нестерпимой. Он про все забыл: и про пятнадцать суток, и про давний инстинктивный страх перед милицией.

— Эй! Участковый! — закричал он, побагровев. — Язык-то не распускай! Я ведь и похлеще могу!

— Дает старый! — раздался тут насмешливый голос, и Пашкина голова показалась в окошке среди горшков с цветами. — Беги, дядя Саша, а то прибьет…

Увидев сына, Фетисов враз остыл, нетерпеливо замахал рукой:

— Иди сюда!

— Не, — ответил Пашка. — Мне и здесь хорошо.

— Узнал?

Пашка пожал острыми облупленными плечами:

— А чего мне узнавать. Я давно знаю.

— Вот, — упрекнул Николай лейтенанта, — не верил!.. Давай-давай, Паш, — заторопил он сына.

Но Пашка молчал, ощипывал понемногу цветок в горшке и, казалось, целиком ушел в это занятие. Калинушкин глянул в насупленное лицо мальчугана. «Знает! — подумал он обрадованно. — Знает, но не скажет!» — тотчас уточнил он и сел, приготовившись к долгому упорному следствию.

Если не считать недавнего инцидента с ворованной клубникой, лейтенант с Пашкой всегда ладил отлично. Не то чтобы выделял Калинушкин его среди других ребятишек за какие-то особые качества, а просто чаще встречался с ним, заходя зимой к Фетисовым обогреться. Пашка сначала участкового вниманием не баловал, даже, пожалуй, сторонился, унаследовав в точности по системе Калинушкина, забракованной коллективом отделения и начальством, инстинктивное отношение к милиции. Но однажды Александр Иванович показал ему по секрету «робота» — фотографию опасного преступника, которого разыскивали недавно по всей стране. Пашка никак не мог взять в толк, что фотография эта не настоящая, составлена по рассказам тех, кто видел бандита. Здесь заключалась какая-то тайна, волшебство. Смотрело на Пашку с фотографии страшное лицо, в котором не было ничего своего: нос, глаза, волосы — все чужое. И вместе с тем такой человек был, убивал, грабил… Совсем недавно мать, вернувшись из магазина, предупреждала, чтобы Пашка не открывал никому без спросу. Теперь бандита, говорят, поймали; не дядя Саша поймал, но и он бы мог, если бы встретил, — ту волшебную фотографию в кармане носил. Выходило, что участковый имел прямое отношение к волшебству, к тайне, и по этой причине он сильно вырос в Пашкиных глазах.

— Иди сюда, — ласково позвал Александр Иванович.

— Не пойду!

Пашка даже отступил на шаг от окна, опасливо поглядывая на отца и участкового. «Знает! — окончательно уверовал Калинушкин. — Ей-богу, знает!»

— Паш, иди! — крикнул Фетисов. — Не будет им ничего, вот дядя Саша сказал: ничего не будет. Верно?.. Скажи ему, — шепнул Николай Калинушкину. — А то сбежит!

Как мог Калинушкин заверить Пашку, если сам не был убежден? Кто его знает, что надумает начальство: больно уж всполошились все из-за этих проклятых цветов! Вообще-то что могут сделать? Ну, отругают, конечно, родителей могут оштрафовать, в школу сообщить. Если штрафовать — так ему же поручат. И в школу идти — опять самому. Тут он сам себе хозяин.

— Верно, Паш, — наконец решился он. — Поругают, конечно, а больше ничего.

Пашка опасливо приблизился к окну:

— Честно?

— Честно.

Пашка глотнул воздух, всхлипнув, опустил голову — стала видна его тонкая, в нестриженых вихрах шея.