Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Жизлин уходил от копны под взглядом ее разгоряченных глаз, а Алексей шел навстречу с новой охапкой, жарко накрывавшей его.

«Каждый день мне открывает в ней что-то новое, словно бубенчик звенит — далеко и близко, весело и печально».

Сегодня она была очень красива, много смеялась, Алексей был доволен: от такой хозяйки и гостю хорошо.

А перед закатом опять зашипели в сковородке грибы, на этот раз подберезовики — попали Алексею под косу в сухом белоусе.

Тут, у костра, и произошел любопытный разговор между Жизлиным и Балмасовым, спор, в котором, как между разнозаряженными частицами, проскакивали искры.

Балмасов ездил по делам колхоза и вот дал сюда крюку, чтоб, как он выразился, сбросить хоть на часок бремя своей упряжи. Он слез с тележки, поднял над головой букет малинового иван-чая.

— Полина Сергевна, представьте, что эти цветы стоят миллион, и я, не задумываясь, ради вас отдал за них этот миллион!

Алексей представил Балмасову Жизлина.

— Художник. Знакомы по фронту.

Когда сели к костру, Балмасов сказал:

— Что ж вы собираетесь тут запечатлеть? Какие-нибудь дали? Я, конечно, понимаю, замысел еще не созрел; вы еще не знаете, что в той дали будет — высоковольтная мачта или семафор. Я даже вам подскажу: метните-ка в той дали реактивный след цвета молока с этаким намеком на возрастающую кривую надоя в данной местности.

Жизлин неожиданно быстро ответил:

— Люблю свою работу. Не нравится вам? Но к чему насмешки над святыми людскими стараниями?

Балмасов даже растерялся, сунул пустую вилку в рот.

«Спокойненько, — сказал себе Балмасов. — Ты еще вытащишь его на песок, и он еще похрипит жабрами. Здесь не художественный салон, черт возьми, а воля».

Балмасов отложил вилку, очень спокойно вытер губы ольховым листиком.

— Полина Сергевна, грибы ваши так хвалят себя, что запах их сейчас вдыхает вся планета, но я вынужден дать некоторый размах своей речи, — сказал Балмасов.

«Не остановить ли этот разговор?» — подумал Алексей.

Поля сжала его руку: пусть, в конце концов — это мужчины.

— В святых стараниях, о которых вы упомянули, есть и моя доля, — оказал Балмасов. — А какая доля от вашего малевания, от ваших далей? Я их каждый день вижу в натуральном виде — и зимой и летом, лучше бы они поближе были, особенно когда не в салоне сидишь, а едешь домой по весенней или осенней грязище. Но раз вы за этим малеванием до седых волос простояли, то уж вы мне что-нибудь такое дайте, чего я не знаю, не видел, какую-нибудь тайну, к замочной скважине меня подведите. Что там, по ту сторону закрытой двери? А то всё ясные дали или пыль на скоростной стройке, где даже женскую красоту в ватник облачаете, в рукавицы с сапогами. А вот по ту сторону закрытой двери плечо ее, простите, белее лепестка ромашки. Я знаю, вы меня сейчас какой-нибудь богиней контратакуете. Но и знаменитое плечо прекрасной богини в мраморе я променяю на тепло живого плеча с косточкой. Это реальность, а не красивая ложь, неощутимый мираж… Вы покажете в своей картине и этот костер, и копны, и красивую женщину с нами. Но что у нас на душе? Узнать невозможно. Тут и стоп, тут и развилка: от нее по одной дороге идут все скопом, а по другой — раз в сто лет — проходит бесстрашный гений. Какая была бы его картина про нас? Тут наша мысль и кончается. Но вы художник — вы что-то иное видите, заметили даже мерзавчинку в моих словах про кривую, и наши мыслишки достигают светочувствительной вашей души, и у вас своего рода мысли витают. Откройте нам свою замочную скважину. Нет, не откроете! Наврете по своей порядочности, а не откроете!

— Что ж это вы, здоровый, молодой мужчина, до замочной скважины себя принизили? А я было залюбовался, как вы букетом тряхнули. Признаться, не ожидал как-то, не по мне это… Алексей, — сказал Жизлин. — Дайте мне косу. Пойду поработаю.

— Сделаем. А пока давай-ка ложкой покоси: чтоб не было такой картины, когда косец от собственного взмаха вперед травы падает.

Жизлин засмеялся и принялся за грибы.

Жизлин перебрался к Алексею, но не у него жил, а в шалаше на покосах: там и работал. В деревне появлялся редко, брал в лавке хлеб, папиросы, спички и уходил.

Иногда Алексей навещал его. Жизлин был задумчив, хоть и улыбался, но как-то рассеянно.

— Скоро холода и дожди, а я ничего не успел сделать, — признался он однажды Алексею. — Ни на что не отвлекаюсь, отвык и от собственного голоса — чужим кажется, а результат такой, что отчаиваюсь. Но я привык к своему отчаянию, потому что знаю, как трудно приходит ко мне удача.

— Что это у тебя? — спросил Алексей, взглянув на стоявший у шалаша искорявленный коричневыми и черными красками картон.

— Земля!

— Похоже.

— Наша встреча воскресила во мне тот бой на переправе. Должна быть земля — дорога на переправу. Эта дорога, на которую мы не пустили немцев. Просто дорога, она молчит, но я хочу, чтоб она заговорила и рассказала, что было в тот день у переправы. А она молчит, будто заклятая.

Жизлин лет на спину, заломив под голову руки.

— Могу повторить все до мельчайших подробностей. Ты знаешь, Забелин был убит.

— Да.

— Но когда мы уходили, я оглянулся и увидел — или мне показалось? — как он поднимался, держась за корень, который торчал из обрыва над дорогой. Картины загораются и гаснут передо мной. Как заставить заговорить ту дорогу? А может, в ее молчании и есть то величие, дальше которого нет ничего?

Вернулся домой Алексей перед вечером. Поля стояла у раскрытого окна, смотрела за реку. Неподвижны и задумчивы были ее глаза, даль словно заворожила их. Она не видела его.

— Что с тобой? — войдя в избу, с тревогой спросил Алексей.

— А я тебя жду. Ты где был?

Алексей положил на подоконник фуражку с брусникой.

— Земли не видать — такие ягоды.

Поля сняла с его плеча хвоинку.

— От тебя пахнет осенью. Уже осень. Весной так было хорошо, а сейчас как-то тихо. Улетели наши ласточки над окнами. Как им далеко лететь — над степью, над морем с чужими на другом берегу скалами… Ты заходил к нему?

— Да.

— Он, наверное, замерзает: по ночам холодно.

— Я дал ему полушубок.

— Поставила я чай. Что-то меня знобит… А как у него дела?

— Сказал, что верит в удачу.

— И совсем один?

— Да. «Хорошо, — говорит, — думается по ночам в шалаше!» Я обкопал шалаш, чтобы не подмокало. Стоит чугунок с кашей. Салом бы надо заправить.

Когда легли спать, Поля сказала шепотом:

— Ты видел море?.. Воспоминания так неожиданны. Я тебе расскажу про одну девушку, которая хорошо и сильно плавала. Доплывала до скалы далеко в море и была там совсем одна. Ближе всех к пароходам, к чайкам, к волнам. Она целыми днями лежала там. А вечером гуляла в парке в белом платье, бродила по дорожкам, где цвели жасмины. И вот до той скалы доплыл один мужчина, а ее уже там не было: она уезжала в тот вечер. Постояла одетая на берегу и ушла, увидев, что он доплыл. Думаю, они никогда не забыли бы друг друга, встретившись там среди волн.