Виктор Ревунов - Не одна во поле дороженька

Из-под пластов на пашне раскустилась трава с желтой сурепкой. За пашней — дорога и орешники. Там, в зеленой прохладе, река течет. Слева от пашни — деревня, пять дворов. Над крышами пепел сеется с горьких пожарищ.

Громшин лежал под кустом, в который вплелась луговая герань с розово-красными цветами. Рядом — Жизлин. Уткнуться бы во влажную, с теплом траву и спать, спать… Голова у Громшина клонится, что-то шуршит в ушах: спать, спать, нет никакой войны, раз так тиха трава и кто-то шепчет: «Петушок, петушок…» Но что так тревожен шепот?

— Немцы!

Бешено застучало сердце. Доносится дальний рокот из глубины полей: танки.

— Скорей, Жизлин!

Им нужен хлеб, хотя бы несколько кусков.

Пробежали по лощине. В обмелевшем русле камни, песок да ракушки предательски хрустят под ногами.

Еще раз, теперь уже вблизи, оглядели деревню. Пусто.

— Скорей!

Вот и крайний двор, открыли заскрипевшую в тишине дверь. Загудел сквозняк через разбитое окно, брякнула дужка ведра, Громшин невольно обернулся. Под лавкой — окровавленные бинты.

Тут уже был кто-то. Искать тут нечего.

Громшин вышел во двор. Рокот танков в глубине полей как будто бы отдалился за реку.

«Нет, нет, это ветер обманывает. Они идут по этой дороге».

На крыльцо выбежал Жизлин. В руках две картошины, сырые, с бледными ростками.

— Там много, там еще есть! — крикнул он.

Вдвоем они снова вошли в избу. Спустились в подпол. Картошка и под руками и под коленками.

— Как ты догадался сунуться? Теперь сюда, Жизлин. Снимай гимнастерку, рукава завязывай и греби. Крупная-то какая.

Громшин прислушался. Вылез из подпола. Увидел в окно немецких мотоциклистов. Они направлялись к избе.

— Уходи! Скорее!

Громшин побежал полем, а Жизлин бросился в подсолнухи, запутался в них и, обессиленный, упал.

И вот через столько лет встретились на лугу, в тишине, о которой так мечтали.

— Как ты выбрался тогда из подсолнухов? — спросил Алексей.

— Я запутался в них, но все-таки выбрался. Очутился почему-то возле реки. Переплыл на другую сторону. А на следующий день пробился к нашим. Партизанили до сорок третьего года. Был ранен. Я все хотел узнать про ребят. Все ли дошли?

— Когда мы дошли, нас не семь человек, а уж сорок было. Ерохин мне иногда пишет. Он на Днепре под Дорогобужем управляющий в совхозе. Гостил я у него с неделю, да уж давно. А ты поседел…

— Когда к нашим после той ночи пробился, совсем уж седой был.

— А я тебя всегда помнил. И вдруг — огненные журавли. Неужели, думаю, это тот Жизлин?

Жизлин опустил голову. Между ботинок его кустик вереска дрожал от гудевшего в его цветах шмеля.

— Не знаю, как я тогда выдержал.

— Слушай, Жизлин, хочешь пожить у меня?

— Мне здесь нравится. Здесь как-то светлее. — Он посмотрел на Полю, которая перебирала и резала грибы в чугунок. — А я вас, кажется, видел на море позапрошлым летом?

— Да, я помню.

Перед шалашом разложили костер и, когда оттрещала смолистая хвоя, поставили на жарко тлеющие поленья сковородку с грибами. Насобирали их тут же, на обочине, по вереску и можжевельникам.

Алексей нарезал большими ломтями хлеб. Он любил большие ломти: они гуще пахли.

— Вот, Жизлин, тебе самый громадный кусок нашей мечты. Помнишь, как сухари грызли? Откусишь крошку — и не жуешь: сама тает во рту.

Жизлин взял ломоть, прижался к нему губами.

— Это не забывается.

Поля помешивала грибы, пробовала вскипающий навар и вдруг рассмеялась.

— Как дети! Я смеюсь, потому что хорошо. — Она поднесла к губам ложку. — Так вкусно! Но надо, чтоб прижарились, подсохли. Мои любимые грибы — лисички: ни один червь в них не заводится. Даже жалко их брать: похожи на маленьких птиц. Попрятались все под листья — так смешно… А вы какие грибы любите, Павел Андреич?

— Всякие. Хороши подосиновики. Но, конечно, самые лучшие грибы — это ваши лисички, — говорил он и смотрел на ее косынку, на которой розовато отсвечивало пламя костра.

Алексей повернулся к ней.

— Нет, стойте! Тогда я скажу вам про настоящий гриб. Его, на коленях ползая, ищут; можно подумать: человек травы сроду не видел, только прозрел и ощупывает ее. Вдруг наткнулась рука на что-то крепкое. Вот он стоит, слитый с тенью, еще росой с холодом дышит — это белый, гений среди грибов.

— А вдруг трава пустая? И придешь ты с пустой корзиной, — сказала Поля.

— Лес щедр, только надо уметь видеть и даже на коленях постоять. А с пустой корзиной приходит тот, кто бегает по всему лесу да мухоморы сшибает. Они как будто и растут для того, чтоб за версту яркостью своей приветствовать верхогляда. Вот и спешит к ним мимо грибных залежей. И выходит из леса со скудостью в корзине, которую для видимости прикрывает березовым веником. Но я узнаю таких сразу: они всегда впереди тех, кто приотстал со своей тяжелой, но богатой ношей.

— А он все-таки впереди, — сказала Поля. — Он и на поезд успеет, и займет лучшее место у окна. Тот же, кто с богатой ношей, едва на ногах будет держаться от усталости где-нибудь в тамбуре. Так ли уж радостна тогда для него его ноша?.. Пойду полежу. Я что-то устала.

Алексей выхватил из костра сковородку с жареными грибами.

— Садись, Жизлин, к грибам, которые моя жена приготовила. Она очень устала. Мы рано встаем. Пробуй грибков.

Поля лежала в шалаше и видела Жизлина.

Вот он положил с ложки гриб на край ломтя, опустил его на колено, задумался и вдруг как-то растерянно поглядел на Алексея.

— Нет, нет, грибы мне очень нравятся… Я что-то хочу понять. Какая-то тревога вдруг настигает меня, и не пойму — почему, когда так хорошо?

«У него серые, ничем не приметные глаза, — разглядывала его Поля, — откуда же такое видение прекрасного, которое он перенес на холст?»

Поздно вечером пришел Алексей и лег рядом. От Полиных волос пахло дымом костра, они и похожи-то были на мглисто-клубившийся дым. Она тихо дышала, обдавая теплом плечо Алексея.

Он долго не мог уснуть: в подушке что-то шуршало и сухо потрескивало.

Захотелось пить. Он осторожно встал и будто не воду пил, а ночную тепловатую и густую мглу.

Не спал и Жизлин. Лежал на разворошенной копне, где ему постелили. Луг в росе, как запотевшее стекло, а вокруг густая синева, прозрачно размытая в поднебесье звездным сияньем. У реки — скрип, будто ветла скрипит на ветру, но это коростель — это его голос тревожит.

«Я должен благодарить судьбу, что вижу эти звезды и лежу на этом сене, — думал Жизлин. — Удивительно, как все сошлось, а в то же время это не бессмысленная случайность. Нет, этого могло и не произойти, но раз случилось, значит, в том, как мы жили, каждая мелочь все-таки теперь как бы пришлась к этой встрече».

На другой день Жизлин косил, когда Алексей садился отдыхать, ворошил рядки и помогал копнить сено — подавал полные навильники, а Поля утаптывала сено и с каждой охапкой поднималась все выше, и уж видны были снизу ее подсвеченные солнцем золотисто-смуглые ноги.