Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

Девушка, улыбнувшись, зашагала прочь, навстречу уставившимся на нее подсолнухам, и снова над полем вспыхнула песня-самоделка.

Марьяша пересекла все поле, ни разу не обернувшись, хотя знала, чувствовала, как вместе с миллионами желтых глаз глядит на нее сейчас еще одна пара — серо-зеленых, еще более пристальных, неотрывных.

Девушка совсем скрылась из виду, а песенка ее все порхала где-то у самого уха инженера:

В городе моей юности знаменитые на весь мир соловьи. Я слышал их много лет назад, но до сих пор все существо мое переполнено этим щелканьем, этими колдовскими звуками, проникающими в самые затаенные уголки души.

Когда прошлой весной мы приехали в Курск с Иринкой на Майские праздники, я прежде всего рассказал дочери про удивительное искусство лесных певцов. И должен был тут же обещать ей, что не позже как завтра утром она непременно услышит соловьиное пение.

— Только встать рано придется, имей в виду, — пытался урезонить я пыл дочери.

— Раньше, чем в школу?

— Намного! Не проспишь? Проснешься?

— Проснусь, не просплю. Но ты буди меня как следует, не жалей. Ладно?

Это было что-то новое. Обычно в школу спящую красавицу подымали в Москве всей семьей, даже кот Лапка вносил свою лепту в нелегкое это дело, а тут такой энтузиазм — куда тебе! Я, конечно, понимал, что решимости этой не слишком надолго хватит, и все-таки обещал:

— Разбужу, разбужу. Мне и самому охота послушать. Двадцать лет здесь не было.

— Двадцать лет? А это много?

— Много. Очень много! Целая жизнь, можно сказать…

Я расфилософствовался. Но от сознания того, что утром снова услышу зовущий и трепетный голос родного леса, на душе у меня становилось легко и покойно, совсем как тогда, в юности.

Я даже не заметил, как Иринка, утомленная дальней дорогой, уснула, а стрелки часов карабкались уже где-то у самой вершины циферблата.

Сам же я долго не мог уснуть в ту ночь. Сквозь зыбкую дремоту мне уже мерещились далекие всплески соловьиных рулад, я ворочался с боку на бок, прислушивался.

Даже стихи пригрезились — далекие и прекрасные, как сама юность:

Наверное, с этими словами я и уснул, предварительно поставив рычажок будильника на предполагаемый час рассвета.

Проснулся я, однако, не по звонку. Кто-то невидимый в темноте молча, но настойчиво тормошил меня за плечи.

Ничего не понимая, я включил ночник на тумбочке. Передо мной стояла моя дочь, уже одетая, по-взрослому сосредоточенная, с узкими щелочками заспанных озабоченных глаз.

— Вставай скорей! Вставай! Они уже начинают! Слышишь?

Я вскочил по-солдатски. В открытую форточку действительно вкатывались первые горошины соловьиного свиста — еще редкие, мелкие, но почти осязаемые.

Через несколько минут мы уже шагали по лесу.

Над Москвой стоит тяжелый, низкий туман осени: город сжигает опавшие листья. Горят костры во дворах, на скверах, прямо на улицах. От горького ветра трепещут ноздри прохожих. Как бы ни торопился человек, все равно где-то на минуту замедлит шаг, прислушается. Кому убежавшее детство припомнится, кто о времени подумает — как быстро оно мчит, только дым голубовато стелется, кто про первую любовь — не очень вроде бы далеко отлетела, а уж поминай, как звали.

Мне всегда грустно осенью. Особенно когда костры.

Дворник, сгребающий облетевшие листья в кучу, чтобы поджечь и спалить их, кажется мне существом равнодушнейшим из равнодушных. Он, конечно, и не догадывается об этом — машет и машет метлой. И растут у меня под окном египетские пирамиды желто-красного шелеста.

Сквозь утренний сон слышу, как ходит метла по асфальту.

Опускаю ноги в холодные, как лужа, шлепанцы, подхожу к занавешенному тюлем окну, вижу привычную картину: дворник сметает листья. Мне хочется крикнуть ему в форточку, чтобы перестал.

С этой мыслью стою у окна. Дворник не слышит меня и не видит. Нагреб очередную пирамиду, отвернул полу фартука, нашарил спички в кармане, но почему-то не запалил. Постоял, посмотрел на листья, закурил папиросу. Курил долго, почти до самых пальцев добрался малиновый огонек, а он все тянул синий табачный дым.

Потом нагнулся и все-таки поджег…

Но в тот самый момент, как пламя охватило обручем весь ворох, дворник еще раз нагнулся и из провалившейся вдруг середины костра энергичным жестом выхватил самый яркий пятипалый лист клена на длинном черенке и, виновато оглянувшись, аккуратно, чтобы не сломать и не смять, положил его за борт телогрейки.

Пламя костра бушевало, как в мартеновской печи. Но дым его, хотя и продолжал слезить глаза прохожих, для меня с этой минуты не был больше таким горьким и удушающим, как прежде.

Собрание в библиотечном коллекторе было скучным. Храмов рисовал синим карандашом чертиков второй час подряд, и они уже заполнили больше половины блокнота. Чертики корчили гримасы, бегали по страницам вверх и вниз, кувыркались, падали.

— А вы, оказывается, художник! — услышал Храмов шепот за своим плечом и обернулся.

Белокурая девушка с любопытством смотрела на его рисунки. Храмов знал девушку в лицо — они иногда виделись на собраниях. Правда, до этого дня не обмолвились и словом, а тут вдруг разговорились.

— Вы, наверно, веселый-веселый человек, — сказала девушка.

— Почему вы решили?

— По этим смешным зверькам.

— Не угадали.

— Очень жаль.

— Почему?

— У меня сегодня такое настроение!

— Какое?

— Все кругом улыбается и звенит!

— Звенит?

— Еще как! Послушайте.

В эту минуту в президиуме резко звякнул колокольчик председателя. Храмов улыбнулся, но снова принялся за своих чертиков. Под его быстрым карандашом они продолжали сказочный танец. Только рожицы их — девушка это отлично видела — были грустные.

— Нарисуйте что-нибудь мне на память.

— Что вам хотелось бы?

— Если можно, небо.

— Небо? — задумался Храмов. — Почему именно небо?

— Смотрите, какое оно сегодня синее! Еще только конец зимы, а уже все васильки мира в нем.

Храмов внимательно поглядел на девушку.

— Вот глаза у вас действительно синие.

— Нарисуйте, прошу вас.

— Глаза?

— Не-бо! От такого неба с ума сойти можно.

Храмов послушно открыл блокнот на чистой странице. Девушка следила за каждым движением карандаша. Храмов чувствовал возле самого уха горячее ее дыхание.

Когда закончил свою речь последний оратор, Храмов вырвал из блокнота листок, испещренный синими завитками, протянул его девушке.

— Только, чур, не ругать — мазня какая-то вместо неба. Но лучше не умею.