Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— О! У вас тут чудесная прелесть! — воскликнула художница и вдруг удивленно прислушалась к собственным словам. — Что это я сказала такое? Чудесная прелесть?

— Да, именно так и сказали.

Нина сокрушенно вздохнула:

— Как плохо я говорю по-русски! Такого масла масляного вам, конечно, еще не приходилось слышать?

— Я всю жизнь занимаюсь языком, но впервые понял, что тавтология, в сущности, прекрасная вещь. Просто прелесть!

— Чудесная?

— Чудесная прелесть!

Мы расхохотались так громко, что лес вокруг зашумел, зааукал.

— А что же вам нравится больше всего?

Нина смотрела на меня и молчала.

— Ну, не стесняйтесь, не стесняйтесь, ведь мы же свои люди…

— «…И пусть нам общим памятником будет построенный в боях социализм».

— Вот видите, говорите, что плохо знаете русский, а русского поэта наизусть помните.

— Маяковский все-таки родился в Багдади.

— А вы?

— Я — в Вардзии.

— Это, наверно, очень красивое место?

— Очень.

— Еще красивей Подмосковья?

— Мне трудно сравнивать. Тут все так живописно, так поэтично и ново. А березы, березы!..

— Они-то больше всего и понравились?

— Они, пожалуй, больше всего.

— А еще?

— Смеяться не будете?

— Над чем смеяться? Не буду, конечно.

— Тогда прислушайтесь.

— Я ничего не слышу такого.

— Прислушайтесь как следует.

— Неужели кузнечики?

— Кузнечики тоже хороши. Но дальше, дальше, за лесом… Слышите?

Я напряг слух, но ничего особенно так и не смог расслышать.

— Петухи, петухи! — не выдержала Нина.

— Петухи?..

— Да! Это, несомненно, одна из самых чудесных прелестей Подмосковья.

Я с трудом уловил еле слышимые всплески утренней петушиной песни.

— А ведь в самом деле красиво.

— Правда? Это же настоящая музыка! Жаль, что этого нарисовать невозможно.

— Да, нарисовать это, наверно, трудно. Ну вот, видите, я совсем не смеюсь над вами.

— Это потому, что самого смешного я вам еще не сказала.

— Чего же именно?

— Таких красивых петухов можно услышать еще только знаете где?

— Не знаю.

Нина вздохнула, взяла с меня обещание, что ни в коем случае не обижусь, и наконец убежденно сказала:

— В Вардзии! Уверяю вас, только в Вардзии так божественно поют петухи по утрам…

Люблю русский лес — каждое деревце, былинку каждую. Каких только причуд природы в нем не встречал. А вот знаменитой плакучей березы не видал ни разу. Не растет она просто в нашей местности. Хоть тыща верст окрест обойди — не отыщешь.

Но вот попал я как-то в рязанские, есенинские края. От берез белым-бело вокруг, как во время метели. Березы, березы, березы…

— Берез-то тут сколько! А плакучие есть? — спросил я кого-то из встречных.

— Попадаются.

— Вот бы глянуть.

— Слышишь, бабы поют?

Я едва уловил доносившиеся откуда-то издалека голоса.

— Слышу.

— Ступай к ним. Они на поляне за теми вон оврагами. Возле поляны, на обочинке, и гляди березу. У самого края.

Я пошел на звук песни. То затухая, то вспыхивая, она словно дразнила меня. Вот вроде бы близко уже, вот снова отдалилась, почти совсем замерла. Но я все-таки не сбился, дошел в конце концов.

Вижу — действительно поляна и певуньи на ней. Сидят кружочком и тонкими голосами одна перед другой выводят:

Мешать им не решился. Просто стоял, слушал, печальную песню. А конца-края ей не было. Полчаса стоял — все одну и ту же вели.

В этот момент кто-то легонько дотронулся до моего плеча. Обернулся — никого возле нет, только ветка дерева еще колышется перед самыми глазами. Взбираюсь по ней взглядом — встает передо мной во весь рост береза, каких еще не видал. Словно опустила тихо руки свои. Печально так уронила и замерла.

Так вот какая она, оказывается, плакучая-то!

Песня давно отзвенела, растаяла в высоком осеннем воздухе, а я все стоял и стоял. Уходить не хотелось.

Часто потом вспоминал я эту встречу в лесу — и песню, и березу, и пригорюнившихся баб.

А когда снова попал в те края, опять потянуло меня к той поляне. Захотелось свести туда и любимую, которой рассказал, как первый раз в жизни встретил в лесу плакучую березу.

— Плакучую? — удивилась она. — А мне веселиться, смеяться хочется!

И она действительно рассмеялась. Так счастливо, что и без того узкие глаза ее совсем превратились в две щелочки…

Взявшись за руки, мы шли через овраг, через болото, через лес. Добрались наконец до поляны. Все знакомо было мне здесь, как в собственном доме. Тут вот бабы сидели тесным кружком, тут я стоял, слушал их песню.

— А где ж та береза?

— А березы что-то не видно…

— Может, спилили? А это вот не она?

— Это не плакучая совсем. У плакучей ветки книзу, почти до самой земли. Вот так! — Я потянул ветку стоявшего подле нас дерева, изображая, как именно должна она опускаться у плакучей березы. Ветка хрустнула от напряжения, я отпустил ее.

Долго мы бродили и никак не могли отыскать березу.

Может, ветер был виноват? Налетел, раскидал по апрельскому небу веточки, и стали они совсем не плакучими, а веселыми.

Может, бабы? Не пришли, не затянули грустно-заунывной песни.

Может, потому, что сами были мы влюблены той весной? Самозабвенно, без оглядки влюблены друг в друга. Кто знает? Но березы мы не нашли в тот раз. И на другой день не нашли, хотя обшарили все поляны вокруг, все опушки, все обочинки.

Лебяжий камень? Лебяжий. Так окрестили его местные жители после одного случая, происшедшего прошлой осенью возле Камышинских озер.

…Солнечная еще стояла пора, но уже холодная. Роса белая выпадала утрами, как соль, а может, и вправду была это соль земли, про которую сказка сложена? Больно уж все в этом северном дальнем краю какое-то былинное, сказочное.

Летела лебяжья стая. Лебеди всегда пролетают над Камышиными озерами, каждую осень. Людям давно бы привыкнуть, но каждый раз все — и старые, и малые — стоят с запрокинутыми головами, пока не скроется из виду птичий, колеблемый ветром строй. А он тихо плывет, притомился в дороге, вот-вот остановится. Иногда и останавливается. Круг за кругом, круг за кругом — и села стая.

Так и в прошлый октябрь. Круг за кругом. Только видят люди — одна птица быстрей других и как-то боком снижается. Правое крыло почти недвижимо, будто повреждено чем-то. Дотянула все-таки до камышей. За нею — все. Дело под вечер было. Ребятишки место то заприметили — и утром, чуть свет, туда. Пробрались сквозь камышевую чащу, смотрят в упор на лебедей, ищут ту, что с перебитым крылом. Отыскать не могут.

Три дня и три ночи просидели лебеди в камышах. Потом снова увидели их в небе. Но прежде, чем покинуть эти места, они целый час кружили над одной точкой.