Виктор Тельпугов - Полынь на снегу [Авторский сборник]

— Что это? — спрашивали друг друга ребята.

— Айда посмотрим, — сказал кто-то из них.

Снова полезли через частокол камыша. Нашли в зарослях двух птиц, в одной из которых сразу узнали ту, подбитую. Вид у нее был жалкий. Длинная шея распрямилась, припала к воде. Поврежденное крыло развернулось веером — можно было разглядеть каждое перышко.

— Она?

— Она самая.

— Погибает совсем.

— А вторая?

— Не вторая, а второй, — поправил несведущего старший из ребят. — С ней остался, кормить хочет. Гляди-ка…

Лебедь действительно, тоже низко нагибая шею, старался приподнять голову своей подруги, но та все больше и больше клонилась к воде.

Лебедь хрипло прокричал что-то на непонятном своем языке. Ребята хотели подобраться еще поближе, сделать что-нибудь, но старший их урезонил:

— Не тревожьте их. Лучше уйдем совсем отсюда.

На следующее утро над Камышиными озерами снова раздался хриплый, гортанный крик. Ребята сразу узнали голос птицы. Лебедь подымался все выше и выше. Решил, видно, своих догонять. Однако чем пристальнее вглядывались в него с земли, тем больше недоумевали: круги то шире, то у́же, но только над камышами, только над тем местом, с которого в небо поднялся.

— Все ясно, — сказал опять старший.

— Что ясно?

— Никуда не уйдет он отсюда.

— Брось…

— Вот те и брось.

— А как же? Один ведь остался.

— Потому и не уйдет. Уж я это точно знаю, батя рассказывал. Глядите.

Все и без того неотрывно следили за лебедем, а тут до хруста головы запрокинули. На одном из крутых виражей лебедь неожиданно исчез.

— Где он, ребята?..

И вдруг:

— Падает, падает!..

Даже быстрые глаза мальчишек едва поспевали за маленьким, ринувшимся к земле светлым комочком со сложенными крыльями.

Не стало на свете еще одного лебедя.

Теперь каждому, кто впервые появится в тех местах, показывают острый Лебяжий камень, единственный среди камышей и озер.

Если приедете туда и услышите эту историю, не вздумайте удивляться — местные жители свято верят в благородство лебедей и могут на вас обидеться.

Я видел Лебяжий камень. Белые тончайшие прожилки на его отвесном срезе показались мне пушинками с птичьего крыла. Будто на веки вечные вбиты в породу.

Веселый, огромный, занимающий почти полнеба конь стоял у меня под окном. Я давно любовался им, но долгое время не хотел этого показывать. Все мне чудилось: узнают люди, что конь живет только в моем воображении, — посмеются.

Особенно побаивался я одного соседа по дому, старика. Его окна тоже были нацелены прямо на мохнатое облако ракиты, в котором нежданно-негаданно пригрезились мне черты красавца коня — точь-в-точь как тот, что запомнился мне с самого детства. Орёлик его звали.

Как-то я заметил, однако, что и старик сидит, уставившись слезящимися, очевидно ничего уже не различающими глазами в серебристо-зеленые ракитовые ветви, и думает, думает о чем-то своем, заветном. О чем? Может, тоже молодость вспоминает? Может, сквозь шелест листвы слышатся и ему голоса далекого детства?..

А конь все стоял и стоял, все рыл копытами землю, которая, впрочем, тоже была скорее всего плодом моей фантазии; не видно земли много лет под сплошным серым асфальтом нашей улицы.

И все-таки конь был великолепен! Ветер расчесывал его волнистую гриву, солнце сияло на его крутых, чуть подрагивавших боках, глаза улыбались, губы двигались — ну совершеннейший Орёлик!

Мне было сладко следить за тем, как задумчиво и лениво жевал он облака и звезды, звезды и облака…

Дня не проходило, чтобы не полюбовался я сказочным конем, не провел с ним наедине хоть несколько коротких минут.

За этим занятием и застал меня как-то человек, которого я больше всего боялся. Подошел ко мне на улице неслышным стариковским шагом, когда я думал, что никого поблизости нет, и спросил:

— Вздыхаешь?

Я вздрогнул от неожиданности.

— Нет… Не вздыхаю, а что?

— Да так, ничего. А я вот вздыхаю и день, и ночь.

— Что такое? Обидел кто-нибудь?

— Никто меня не обидел. На ракиту эту вот гляну — душа и займется.

Я не знал, что ответить, как поступить.

— А ты ничего не замечал? Признавайся.

— Нет, — солгал почему-то я. — А вы?

— А я, как бы тебе сказать, молодые годы свои вспомнил. Эскадрон свой, буланого своего. Одним словом, не дерево — конь у меня под окном! Понял? Приглядись-ка. И ушами прядет, и губой шевелит, настоящий Турчак — и только!

Я поглядел на дерево, покрутил головой, будто выбирая лучший угол зрения. Наконец воскликнул:

— А ведь верно, конь! Ишь ты — и морда, и грива, и вообще… Как, вы говорите, его звать-то?

— Турчак.

— Турчак? Очень странное имя.

Старик рассердился:

— Да что ты понимаешь в настоящих конях! Запомни, мил человек: в настоящих!

Именно с этого дня стал разглядывать я своего Орёлика уже без всякой утайки. Люди шли мимо, а я стоял и глядел, сколько душа запросит.

Тем более что у моего Орёлика появился напарник — Турчак. Они теперь двое поджидали меня под окном.

Задумчиво плыли над ними облака и звезды. Но уже не только звезды и облака моего детства — тревожное, наискось раскроенное саблями небо Каховки и Перекопа полыхало над моей головой, когда я глядел на развевающуюся по ветру серебристо-зеленую гриву ракиты.

Весна в наших краях наступает всегда неожиданно. Проснешься однажды утром, а зайчик на стене уже совсем весенний, правдашний.

В этот раз я чуть было не проморгал весну.

— Ну как, все у тебя готово? — спросил как-то отец. — Не сегодня-завтра прилетят.

Я строгал и пилил целую неделю. Утром, до школы, выбежал в сад, выбрал дерево повыше, забрался почти до самой макушки и повесил новый скворечник. Спустился исцарапанный, даже в классе это заметили и весь день не давали проходу:

— Откуда такой? Что случилось?

Но мне не было обидно от этого. Обида пришла потом.

Вернулся из школы, сижу за уроками, а сам в окно на то высокое дерево поглядываю. Вдруг вижу — соседский малый, сорванец, которого мы все Хромым зовем, лезет с топором к моему скворечнику. Я отворил форточку, крикнул в темноту что было сил:

— Оставь, Хромой, слышишь? Не смей, кому говорят!..

Я готов был выскочить босиком на снег (мать только что унесла подшивать мои прохудившиеся валенки), а Хромой, словно зная, что я бессилен помешать ему, спокойно творил свое черное дело.

Я не мог уже ни уроки готовить, ни есть, ни пить, ни даже слова сказать в тот вечер. Только никто не заметил этого: мать воротилась не скоро, и отец, как всегда, запаздывал.

Утром, чуть свет, в подшитых валенках кинулся я в сад. Рядом с моими вчерашними следами в снегу были глубоко впечатаны огромные следы Хромого. Подбежал я к дереву, поглядел вверх и замер от удивления — скворечник был на месте.