Григорий Боровиков - Ника

Голоса у певцов были несильные, но приятные, чувствовалось, что супруги любят петь. Их слушали охотно. Еще они спели «Одинокую гармонь».

Потом вышли два подростка, обутые в лапти, и под веселый смех сплясали, припевая:

В зале подхлопывали плясунам, подтопывали. Особенно усердствовал в этом Прошка, пристукивая здоровой ногой об пол: был он до ранения лихим плясуном и сейчас весь ходуном ходил на месте.

Когда после подростков Зина Бомба читала стихи известного поэта, люди заскучали.

В ухо Венкова вползал шепот Перепелкина:

— Я же говорил Филатовой, чтобы называла фамилии композиторов, поэтов, а она объявляет только название произведения. Даже вести концерт надо учить.

— Да, надо и этому учить, — ответил Венков, продолжая глядеть на сцену, где устраивался с аккордеоном на коленях Славка, а по бокам от него стояли Ника и библиотекарша, худенькая девушка с остроносым птичьим личиком.

Славка выкрикнул:

— «На закате ходит парень…» Слова Исаковского, музыка Захарова. Исполнят Филатова и Кузьмина в моем музыкальном сопровождении.

Девушки пели задушевно, с легкой усмешливой грустью, и когда песня кончилась, их не отпускали, выкрикивали: «Еще! Давай еще!»

Девушки спели «В землянке», после чего занавес задернулся. Немного погодя Ника, раздвинув его половинки, вышла и, сияя от удовольствия, объявила:

— Перерыв на пятнадцать минут, потом кино.

— Все льет и льет. — Тамара Николаевна отошла от окошка, стала одеваться. На кровати в сером утреннем сумраке белели лицо и руки Николая Семеновича. Она наклонилась к нему, увидела смотрящие на нее глаза, погладила его по голове.

— Может, поживешь еще? — спросил он шепотом и притянул ее к себе, обнял.

— Не могу: я же слово дала на работе.

— На «козле» и то не проедешь, придется на лошади, — сказал он, спуская ноги с кровати.

— Мне хоть на козе, хоть пешком, а надо отправляться.

— Ты пока налаживаешь завтрак, я схожу на конный двор, велю приготовить подводу. Отвезу тебя сам.

— Зачем? Мог бы послать кого. Измучаешься. Ты и так не знаешь отдыха.

— Вчера отдыхал в клубе… Хочу побыть с тобой, поэтому повезу сам.

Натянув резиновые сапоги, а поверх ватника брезентовый плащ, Венков ушел, а Тамара Николаевна стала греть на примусе воду для чая, собирать на стол.

Поднялся Алексей.

— Спал бы, еще рано. — Тамара Николаевна посмотрела на часы. — Хотя уже восемь часов. Это из-за дождя так темно. Ты вчера когда пришел? Я так и не слышала, уснула.

— В час. После кино потанцевали, потом проводил девушку.

Наблюдая, как Алексей брился, потом умывался, надевал рубаху, Тамара Николаевна чувствовала радостную боль любви и тоски. Вырос сын, вытянулся вровень с отцом, только тоньше в талии да поуже в плечах. Смешалось в лице его отцовское с материнским. На вид мужчина, а хочется приласкать его, как маленького. Но знает она, такие парни уже чуждаются материнской ласки, и Тамара Николаевна сдерживает свой чувства, лишь с затаенной любовью смотрит на сына.

А рядом с любовью живет в ее сердце незабытая обида. Не нежности ждала она от сына, не ласковости, а только уважения… Не дождалась. Холоден был с ней Алексей эти дни, а однажды нагрубил.

Как-то поздно ночью Алексей пришел домой возбужденный. Тамара Николаевна подумала, что он пьяный, но, подойдя к нему близко, не почуяла спиртного запаха. Николай Семенович еще не вернулся из Лапшовки, куда уехал утром, а без мужа Тамара Николаевна вдруг испугалась за сына и растерянно спросила:

— Что-нибудь случилось? Ты такой взвинченный, на себя непохож.

Алексей не ответил, хмурый, с дико горевшими глазами ходил по комнате, с грохотом переставлял стулья, мешавшие ему.

— Успокойся! — с мольбой произнесла Тамара Николаевна.

— Ну чего тебе надо? — вскричал Алексей, останавливаясь перед матерью. — Чего пристала? Чего раскудахталась? — И, повернувшись к ней спиной, ушел в свою комнату.

В сердце Тамары Николаевны сначала вскипело негодование, затем досада на сына, а когда она лежала в постели, ее душила обида, и она всхлипывала в подушку. «За всю мою доброту — и такое оскорбление! — думала она, не в силах унять слезы. — Зачем он так?»

Она ждала, что утром Алексей извинится. Но судя по его поведению, он и не думал об этом. Позавтракал, как обычно, ушел на работу. Не извинился Алексей ни в тот день, ни позднее, будто ничего и не случилось.

Теперь, когда Тамара Николаевна расставалась с сыном, обида ее стала хотя и затаенной, но острей и непримиримей. Если он и сегодня не извинится, значит, не извинится никогда, значит, не уважает ее. И она не сможет забыть и простить обиду до самой своей смерти…

— Ты что-то мало побыла, мама, — рассеянно сказал Алексей, оглядывая себя в зеркале.

— На работу надо, — в тон ему ответила Тамара Николаевна, и от этого необязательного, какого-то чужого разговора стало ей неприятно. Она, наверное, расплакалась бы, но в сенях затопало, и это отвлекло ее от горьких мыслей и переживаний. — Ой, отец, идет, а у меня завтрак не собран. Завари, Алеша, чай, да покрепче.

Николай Семенович не сразу вошел в комнату, слышно было, как он отряхивал плащ от воды, переобувался, а когда шагнул через порог, от него так и пахнуло дождем.

— Все в порядке. Повозку смажут, лошадь выкормлена и не уставшая, запрягут в крепкую сбрую — и поплывем.

— И в самом деле поплывете, — рассмеялся Алексей и продолжал уже серьезно: — Не простудились бы.

— Знаешь, не холодно.

— Все равно я надену обе шерстяные кофты, — сказала Тамара Николаевна.

— Плащ я тебе принес непромокаемый, — сообщил Николай Семенович. — Налей в него воду, и будет стоять, как в посуде.

Завтрак прошел в сосредоточенной задумчивости. Пришел конюх, сказал, что подвода у ворот. Стали собираться поспешно.

Закутанной в плащ матери Алексей помог взобраться в повозку, обложил ее ноги соломой.

— Дай я поцелую тебя, Алеша. — Едва успела она коснуться губами щеки сына, как лошадь дернула. — Береги себя, Алеша!

Лошадь была небольшая, рыжая, с круглым крупом и короткой гривой, свалившейся на один бок. Хвост, подвязанный чуть не у самой репицы, чтобы не собирать грязь, висел неуклюжей куклой. Правя лошадью, Венков придирчиво осматривал сбрую: правильно ли стянуты супонью клещи хомута, не натерло бы Рыжухе плечи, в меру ли подтянул чересседельник, не набило бы седлом холку, хорошо ли завязан подбрюшник. Найдя по виду все в порядке, он посмотрел на жену.

— Тебе удобно?

— Спасибо, Коля, удобно.

Дождь лил устойчиво, не ослабевая, и эта равномерность его наводила врожденную у русского человека осеннюю тоску. Земля, дома, белокирпичный клуб, красная церковь с зеленым в ясную погоду куполом — все было серым, казалось, все набухло влагой и отяжелело.