Григорий Боровиков - Ника

— Ладно. Я ничего. Ты вот как обратно-то поедешь?

— Как сюда ехал, так и обратно.

— Сколько едем — ни души не встретилось.

— Это неважно. Но-но-о, Рыжуха!..

Лошадь мотает головой, чавкает под копытами грязь, шумит дождь.

Владимир Жбанов вернулся в Усовку уже после открытия клуба и как-то вечером зашел туда. Хотя помещения еще не были полностью оборудованы, еще не успели покрасить полы, окна и двери — это отложили до весны, — в комнатах уже тренькали струны гитары и мандолины, Прошка тыкал тупыми пальцами в клавиши гармони, в другой комнате девичьи голоса разучивали песню, в библиотеке шелестели газетами, а на сцене Алексей Венков с парнями заканчивал настил пола.

Пройдясь по всем помещениям, Жбанов заглянул на сцену. Парни окружили его, расселись покурить.

— Ничего клуб, — похвалил Жбанов. — Теперь обживать надо.

— Обживется, — отозвался Славка.

— Хорошо, что не навешали на стены плохих копий с картин. В любой столовой увидишь «Утро в лесу» Шишкина, «Охотников на привале» Перова, «Богатырей» Васнецова. Картины можно повесить только оригинальные и только хорошие.

— Верно, — согласился Алексей Венков. — Будут со временем и картины. Все пока идет кувырком. Есть набор музыкальных инструментов, а играть никто не умеет. И поучить некому. Вы не можете?

— Нет, не музыкант я, к сожалению. Вот насчет механики и радиотехники могу помочь.

— Дело! — обрадовался Алексей. — У нас радиола испортилась, починить бы.

— Это можно. Надо посмотреть.

Парни окружили Жбанова, жадно слушали, разглядывая щегольское полупальто на меху, с капюшоном, откинутым на спину. Такой одежды в Усовке еще не видали.

— Где радиола?

— В комнате завклубом.

— Я приду с инструментом и поковыряюсь в ней. А вас всех приглашаем на новоселье. В субботу. Все приходите, все… Будет скромно, но обычай соблюсти надо.

Когда он ушел, парни принялись за работу, обсуждая Жбанова.

— Хороший, видать, парень.

— Свойский.

— Без малого инженер. С четвертого курса института ушел.

— Отчислили?

— Говорит, сам ушел.

— Вот чудак! Как по-твоему, Алёш?

Венков подумал.

— Каждый поступает по-своему. Меня тоже чудаком называют. «Мог бы в городе жить, непыльную работенку выполнять, а тут топором тюкает…» Так ведь говорят? И подсмеиваются?

— Правда, подсмеиваются, Алёш… подсмеиваются.

— А над Жбановым не смеются.

— Ему даже завидуют. Шутка ли — за три недели чистоганом около четырех сотен заработал! И, кроме того, прокормился, и белый свет повидал, — быстро, захлебываясь, проговорил Славка. — У него жизнь интересная. А что у нас? Серость! Летом хлеб убирали, потом корма возили, теперь к весеннему севу готовимся. Ну ничего особенного! Люди подвиги совершают, спутники вокруг Земли запускают… В армию бы, что ли, скорей призвали.

— Постой, постой! — Алексей поудобнее уселся на бревнышке и, сдвинув широкие брови к переносью, уставился на Славку колючим взглядом. — Серость! Кто тебе внушил это?

— Я сам понимаю, вижу.

— По-моему, от самого человека зависит, какая у него жизнь, серая или яркая, — не от места жительства и не от работы.

— Это так в газетах пишут. А есть интересное, увлекательное дело, а есть однообразное, скучное, есть большое и мелкое.

— Я не вижу разницы в больших и малых делах…

— Да что спорить. Поживешь тут, узнаешь.

— Тебе что, славы хочется, орденов, почестей?

— При чем слава, ордена? Дела такого хочу, чтобы душа горела. Понимаешь?

— Берись-ка за пилу, отпилим доску. Вот и душа загорится, — с улыбкой сказал Алексей, вызвав веселый смех парней.

— Жбанов все деньги отцу отдает, — сообщил Славка, перестав дергать пилу. — За дом с колхозом расплачиваются.

— Другой бы пропил, прогулял, а этот отцу, семье… Что ж, хорошо делает. Давай, Славка, допилим. — Алексей взялся за пилу. Когда перепилили доску, спросил: — Ты когда школу окончил?

— В позапрошлом году.

— И никакой специальности не приобрел. Что же ты?

— Осенью пойду в армию, там обучусь чему-нибудь и не вернусь в Усовку. Может, на сверхсрочную останусь.

— В военное училище подавай.

— Подавал, по зрению не прошел.

Новой стороной повернулся к Алексею Венкову комсомольский секретарь. Считал его Алексей настоящим деревенским парнем, с корнями в почве, а он мечтает о том, как бы уехать из деревни. А Жбанов институт оставил и в деревню приехал… Странны, непонятны были Алексею люди, с которыми сталкивала его новая жизнь.

Немал по-городскому построенный дом Жбановых, а тесно в нем от гостей. В трех комнатах накрыты столы: в двух — для пожилых, в третьей — для молодежи.

— У нас за столом — демократия, — говорит Владимир, обводя широким жестом вино и закуски. — Каждый пусть пьет-ест что хочет. Прошу без стеснения.

— А ты сам-то что же не пьешь? — спрашивает Ника, чуть захмелевшая от рюмки вишневки.

— Можно выпить. Давай чокнемся.

Бутылки ходили по рукам, но парни и девушки пили сдержанно, про себя удивлялись трезвенности Владимира. А он был приветлив, для каждого находил приятное слово, веселую шутку.

— Ой, как весело! — воскликнула Ника, и глаза ее засветились восторгом. — Мы так редко собираемся повеселиться. Нам все говорят о труде да о труде.

Владимир провел рукой по лбу, на мгновение задумавшись, и медленно заговорил, в упор глядя на Нику:

— Маяковский писал: «Когда мне говорят, что труд еще и еще, будто хрен натирают на заржавленной терке, я ласково спрашиваю, взяв за плечо: «а вы прикупаете к пятерке?»

«И у себя дома рисуется, — подумал про Владимира Алексей. — Какую позу принял — пиши картину». Алексей удержал желание высказать это и остался доволен собой. Он спросил Владимира:

— Вы любите Маяковского?

— Люблю! Острый был поэт!

— Эти стихи Маяковского Горький назвал злейшей ересью и мещанским анархизмом.

— Да, это правда, — ответил Жбанов. — Я уважаю Горького, но люблю эти четыре строчки Маяковского. Очень верно он подметил, что часто нам твердят об одном и том же, «будто хрен натирают на заржавленной терке».

Помолчал, задумчиво потирая широкое переносье, вскинул на Алексея полуприкрытые веками глаза.

— Как-нибудь в другое время можно поговорить об этом.

— О чем? — спросил Алексей.

— О литературе, о жизни, о поэзии.

— Сейчас много печатают плохих стихов, — сказала Ника. — Читаешь, как газету.

— От рифмы до рифмы километры, — Алексей рассмеялся, — и все прозой. Какая-то разговорная речь, совсем не музыкальная.

— То ли дело Блок! — Жбанов встал, выкинул руку вперед, весь вдруг загоревшись, стал читать: