Гурам Панджикидзе - Год активного солнца

Глядя на Джолия, Отар представлял себе человеческий мозг состоящим из множества малюсеньких лампочек и был твердо убежден, что в голове Гиви большая часть их перегорела.

Отар не презирал его, нет, он жалел людей типа Джолия. Жалел он и Мзию Ахобадзе, вечно усердно строчившую что-то. Мзия довольно сносно знала английский язык и была начитаннее многих сверстников. Может быть, поэтому она считала себя вправе вмешиваться в любой спор и высказывать свое мнение по любому вопросу. На кого только не ссылалась она, к каким авторитетам от философов до писателей не прибегала за помощью. Она обладала поразительной способностью подхватывать на лету и использовать случайные фразы. Но Отар ни одному ее слову не верил. Он был убежден, что заимствованные мысли скопом плавают на поверхности ее разжиженного мозга.

Он снова закачался на стуле и подбросил коробок, зная, что это нервирует Мзию. Ему как будто доставляло удовольствие раздражать ее. Он не выносил людей, которые с апломбом судят обо всем на свете и щеголяют чужим мнением. Невольно вспомнилось, как однажды Мзия взялась за Вагнера, пространно рассуждая о его творчестве, о его месте в мировой музыкальной культуре. За спиной Мзии была музыкальная семилетка, она разбиралась в нотах, могла на память сыграть несколько фортепьянных пьес. Но Отар не принимал всерьез ее разглагольствования, так как знал, что Мзия начисто лишена музыкального слуха.

Дурацкое занятие спор. Сам он никогда не спорил. Выскажет свое мнение и совершенно не интересуется, разделяют спорщики его взгляд или нет.

«Какой смысл спорить, — размышлял он, — докажу я, скажем, одному тупице, что это не так, а эдак. Разве это поможет делу? Не станешь же ходить по улицам и доказывать свою правоту всем подряд?»

Но однажды и он вынужден был осадить Мзию. Это случилось на дне рождения дочки одного из сотрудников. Виновница торжества сыграла «Колыбельную» Моцарта. Все поаплодировали юной исполнительнице, хотя большинство оставалось равнодушными и к ее способностям и к исполненному произведению. Зато Мзия и тут не упустила случая дать ребенку некоторые наставления — практического и теоретического характера. Практическая часть сводилась к постановке руки. Мзия подозвала девочку и положила ее кисть на свою ладонь.

— Свободней, как можно свободней! — менторским и в то же время слащаво-ласковым тоном приговаривала она. А потом полились теоретические рассуждения о естественности исполнения, непринужденности, элементах творчества, импровизации… Затем Мзия ловко перевела разговор на Моцарта. И тут Отар не выдержал:

— Мзия, прекрати, иначе для выяснения твоих музыкальных способностей заставлю тебя сыграть «Чижик-пыжик».

Он вспомнил, как Мзия вылетела из-за стола, и улыбнулся. Его почему-то потянуло высказать сослуживцам все, что он о них думает. Посоветовать Гиви оставить киностудию и испробовать себя на ином поприще, где будет достаточно тех двух тусклых лампочек, что не успели перегореть в его мозгу. Заявить Мзии, что у нее нет ничего своего, все чужое, позаимствованное — и прическа, и манера говорить, и походка, и взгляды, и привычка курить и пить коньяк, который она не переносит. «Твои рассуждения, — сказать ей, — напоминают зеркало, которое отражает чужие лучи. И с мужем ты развелась только потому, что теперь это модно». Отар едва сдержался, чтобы вслух не сравнить ее с автомобилем, собранным из деталей машин разных марок.

Отар перевел взгляд на измученное лицо Наны Абесадзе. И этой хотелось сказать: «Твое ли дело корпеть на экспериментальной киностудии? Ты рождена быть матерью, хозяйкой образцовой семьи. Тебе больше подойдет ходить на рынок, чем вымучивать какие-то сюжеты, от которых ты так же далека, как небо от земли. Твое призвание — создавать семейный уют, рожать детей, хлопотать в кухне, купать детишек, а не тянуть опостылевшую тебе лямку сценариста».

Какое множество людей находится в жизни не на своем месте! И в то же время все в мире от невидимого позитрона до звездных систем и галактик подчинено строгой закономерности. Никогда, даже на миллиардную долю секунды не нарушается космическая гармония. А рядом, среди мыслящих существ, столько несуразностей. Может быть, единственная закономерность, которой они подчиняются, это рождение и смерть? Но ведь и это закономерность природы.

«Да, все мы умрем. Человек свыкается с этой истиной с того самого момента, как у него более или менее развилась способность мыслить. Но никто не знает, когда умрет. А я знаю. Приблизительно, но все-таки знаю. Я могу ошибиться всего на каких-нибудь десять дней. Не потому ли я злюсь, что судьба моя предрешена? Не это ли толкает меня на откровение? Может быть, ожидание смерти лишило меня чувства юмора? Может быть, только сейчас я понял и осознал, от каких случайностей зависит судьба? Может быть, сейчас, когда провидение наметило день моей смерти и сообщило мне о нем, мне кажутся смешными стремление к какой-то цели и борьба? Неужели и прежде мне приходили подобные мысли и я рассуждал так же? Неужели духовно и телесно здоровые люди считают жизнь пустой суетой? Может быть, мысль о суете — удел обреченного?

Человек похож на пчелу, которая неустанно трудится на протяжении всей своей жизни. Каждый день гибнут и рождаются новые пчелы. Ни одна из них не знает, кто умрет и когда умрет. Кто ответит, сколько требуется пчелиных поколений, чтобы соты наполнились медом? Кто знает, сколько потребуется людских поколений, чтобы человек достиг ближайших небесных тел? Всего полтора века назад воздух колебала слабая волна — голос человека или животного. А нынче тысячи радио- и телеволн с немыслимой быстротой проносятся мимо тебя. Эфир вокруг полон мелодиями и ритмами классической и эстрадной музыки. Но человек все равно не унимается, может быть, потому, что мысль, как и свет, остановить нельзя. Может быть, потому, что главная суть жизни — проникновение в истину, которое требует неустанного труда многих поколений. Но, может быть, истина подобна сотам в улье — наполнившись медом, они обрастают новыми сотами.

Я сейчас со стороны наблюдаю людей и самого себя. У меня определен день смерти. Но кто ответит, такова ли моя судьба? Кто поручится, что я проживу те два года и девять месяцев, что отпущены мне болезнью? Может быть, смерть притаилась где-то рядом? Может быть, через неделю, завтра или даже сегодня меня пырнет ножом пьяный хулиган? Может быть, задавит машина или прикончит шальная пуля? Может быть, я поеду в трамвае, а на меня свалится подъемный кран или отравлюсь консервами? Все возможно, но я об этом не думаю. Я знаю лишь одно, что в лучшем случае проживу три года. Поэтому я, Отар Нижарадзе, отделенный от вас, полных надежд на завтрашний день, призываю вас, люди: не отравляйте жизнь враждой и ненавистью, не подличайте, не оскверняйте все чистое и святое. Если бы вы видели жизнь моими глазами, глазами человека, которому осталось жить совсем немного, вы убедились бы, как прекрасен мир, как изумительна жизнь! Вам бы открылось столько прекрасного, что остается незамеченным сегодня, когда вам неизвестен день смерти. Вы бы не теряли ни одной минуты на зло, на грязные дела, не засоряли бы душу и разум завистью и нечистыми помыслами…»