Инга Петкевич - Лесные качели

Ехать пришлось поездом, и это тоже была инициатива шефа. Тут он, пожалуй, несколько переборщил, увлекся, так сказать, своей воспитательной миссией.

А дело было так. В Москве в железнодорожном министерстве, заказ которого мы выполняли, вдруг взяли и предложили нам разовые железнодорожные бесплатные билеты. Мы лично собирались лететь, но шеф, который при этом присутствовал, вдруг очень оживился, заговорил об экономии и в довершение еще прибавил, что кто-то из нас якобы не выносит самолета. И, прежде чем я успел опомниться, он уже дал свое согласие и уже благодарил с такой горячностью, будто они нас действительно выручили.

— Кто это из нас самолета не выносит? — спросил я, когда мы остались одни.

— А зачем вам лететь? — усмехнулся он. — Еще налетаетесь. И расстояние — тоже вещь полезная, на самолете расстояние пропадает… Бывало, едешь, едешь — чего только не передумаешь! И попутчиков мы тоже не сами себе выбирали…

Здорово, однако, его пробрало насчет нас!.. Я все-таки возразил, что у нас еще все впереди и еще неизвестно, сколько нам придется поездить, и нечего раньше времени нагромождать искусственные сложности.

— Скажите, как вы к себе серьезно относитесь, какой чуткости требуете и тонкости! Все вам навстречу иди, а сами знай пятитесь и клыки показываете. А вы бы лучше между собой пока что поразобрались, на стройке некогда будет… — И он засмеялся.

Спорить с ним было бесполезно. Он был так уверен в своей безусловной правоте, что мне стало досадно. Впрочем, кто знает, может быть, он был и прав.

Есть мнение, что расстояний в наш век не существует, что даже до Владивостока можно долететь за восемь часов. Можно долететь, а можно и не долететь. А если погода нелетная, то и вообще можно с места не тронуться. Кроме того, есть места не столь отдаленные, где вообще аэродромов не имеется, так что ехать туда намного дольше, чем во Владивосток. Есть места, куда и железных дорог не проложено, так что на попутках, пожалуйста. Или же и вообще дорог нет никаких — так что на тракторе или же на своих двоих… Страна большая — вариантов достаточно.

Я сам знаю одно такое дачное место, в двадцати километрах от Ленинграда, Токсово называется. Там еще грандиозный трамплин построили: хотят международный лыжный центр сделать… И вот там, уже лет двадцать, прямо против вокзала, не просыхает одна такая лужа, которую весной и осенью разве что вплавь переплыть можно. Однажды на машине мы ее как раз восемь часов преодолевали, а всего-то метров двести.

— Осваиваем далекие расстояния за счет близких, — любит говорить Фаддей.

…Вот именно в такие труднодоступные места и лежал наш путь. Правда, большую часть расстояния мы могли бы преодолеть на самолете, не будь на то шефа.

Ну да ладно, ехать так ехать…

Ехали молча.

Графиня пила чай, ела и спала; спала, ела и пила чай; спала, пила чай и ела. Говорят, во сне нервные клетки восстанавливаются и человек во сне не стареет, вот почему она такая непрошибаемая… Ездить в поезде она любила.

Фаддею было труднее. Чтобы спать, ему приходилось то и дело накачиваться пивом.

Мы с Поленовым смотрели в окно или читали. Поленов поначалу был спокоен, невозмутим и будто даже задумчив. У меня же состояние возбуждения сменилось тупостью, тоской и какой-то невнятной невесомостью. Может быть, я слаб и малодушен, у меня слишком ничтожная платформа и никаких якорей, но каждый раз, как я срываюсь с места, мне кажется, я теряю притяжение и мне уже никогда нигде не приземлиться.

За окном вторые сутки была плоская унылая равнина. Изредка, через равные промежутки времени, мелькало несколько домишек и две коровы по колено в воде — и опять та же равнина… Ешь, спишь, читаешь — и опять все та же бесконечная равнина, и два-три сереньких домишка, и те же две коровы по колено в воде…

— Всю Европу переехали, — буркнул Поленов.

И действительно, сколько государств, пейзажей и климатов сменилось бы на таком протяжении в Европе, а тут все та же равнина.

— Сибирь — это не качество, это количество… То есть качество Сибири — ее количество, — сказал Фаддей.

И только раз что-то дрогнуло в душе, далекое и забытое, и мир, волшебный, зовущий и недоступный, мгновенно вспыхнул, как фейерверк, разлетелся на тысячи многоцветных огней и тут же погас, утонув в душевной лени и апатии.

Около одного из серых домиков, у огромных бревенчатых ворот с маленькой калиточкой, у этих неприступных бревенчатых ворот, за которыми бог знает что скрыто, стояла небольшая девочка со своим младшим братишкой. Она стояла, глядя из-под локтя на проносящийся мимо поезд, и этот забытый серьезный взгляд из-под локтя… Она смотрела так серьезно, как уже никто из нас ничего не делал. Сестрица Аленушка и братец Иванушка… «Аленушка, сестрица, напьюсь из копытца!» — «Не пей, Иванушка, козленочком станешь!»…

И опять та же равнина.

Между тем напряжение росло, атмосфера накалялась. Все реже просыпалась Графиня — не хотелось ей больше просыпаться, все чаще исчезал в ресторане Фаддей, и Поленов стал ерзать, крутиться и пересаживаться с места на место, что само по себе раздражает. Но мало ли какие причуды и привычки нас порой раздражают! Смиряемся и терпим, делать нечего… Но вот зачем ему понадобилось лязгать пепельницей? Не было у него такой привычки, и нервов никаких у него нет. Заметил, что меня раздражает, — вот и лязгает, будто в задумчивости. Да нет в нем никакой задумчивости! Лязгает и в глаза не смотрит.

Я вскочил и вышел. Даже то, что он некурящий, бесило меня.

А за окном все та же равнина, и нет больше девочки — она растаяла в этих пространствах, как сон далекого прошлого. Умереть бы — и родиться коровой, деревом, птицей…

…Ну, избавиться от нас… Остроумно. Но зачем было запирать нас всех вместе в одной консервной банке? Что между нами общего? С рыбами разных пород никто так не поступает. В один аквариум не запускают щуку и золотых рыбок… По-моему, не существует в природе большего антагонизма, как между иными людьми, и нет, наверно, такого количества пород рыб, как пород людей, и рыбы не столь различны между собой, как бывают различны люди.

Мне вспомнилась схема в нашем школьном зоокабинете. Там было нарисовано, какие стадии проходит человек в своем утробном развитии. Оказывается, он проходит стадии и рыб, и птиц, и земноводных, и млекопитающих — то есть все-все, с самого начала мира, записано в нем, как в учебнике. А еще сколько поколений людей, всяких и разных, уже побывало в нем. А сколько еще побывает…

Как же тут не подумать о предыдущих и последующих жизнях, если даже рыбой он когда-то был. Можно только удивляться спесивости европейца, который воображает себя в предыдущих жизнях не иначе как патрицием, или древним греком, или жрецом. Восточное отношение к своим родословным куда скромнее и мудрее.