Инга Петкевич - Лесные качели

Да простит мне эту нелюбовь Сибирь! Мы были тут чужие, недоверчивые, измученные тяжелой дорогой. Но я знаю множество людей, которые прямо не выносят Ленинграда, и, если их послушать, они имеют на то достаточно веские основания. Что и говорить, мы и сами его порой не очень жалуем. Одна зима чего стоит! Да и не может простой смертный полюбить все, не лезет в него так много. Пусть уж любит поменьше, да покрепче.

Гостиница нам тоже не понравилась. Снаружи модерн, а внутри — ковровые малиновые дорожки, мягкая громоздкая мебель в холщовых чехлах, под которыми угадывались клеенчатые канцелярские диваны, огромный фикус, совсем неживой, запах грязного белья и кухни, ленивые и подозрительные взгляды коридорных.

Окна в номере были громадные, но не открывались, потому что, как нам объяснили, в рамах был какой-то перекос и стоит их дернуть, как все стекла вылетают. Форточек не было запланировано, вентиляторов тоже. Чтобы попасть в душ, надо было купить у какой-то тетки номерок, а тетка ушла обедать. Столовая внизу называлась рестораном и днем не работала.

Поленов, конечно, сразу же исчез, но я знал, что он при первой возможности исчезнет, и, когда так оно и вышло, мне как-то грустно стало и почти жаль его. Представляю, как ему неуютно было исчезать в этом суровом чужом городе, и мне даже захотелось разыскать его и сказать что-нибудь спокойное и приветливое, чего, наверное, этот неуживчивый человек совсем от людей не видит. Ему с чистой совестью делают гадости, и он в свою очередь, чтобы оградиться от них, все больше замыкается и злится. И, пожалуй, этот процесс никогда уже не остановится. И какие же на этом пути победы? Все одни поражения. В конце концов он станет злобным циником, что тоже обидно, потому что сейчас это в сущности ребенок и спрос с него невелик.

В нужном нам институте нас, оказалось, не ждали и встретили чуть ли не враждебно. Начиная с вокзала, все было выдержано в одном стиле… Спесивая секретарша поджала губы. Нужный нам инженер тоже был сдержанный, но, слава богу, четкий и деловой человек, и мы быстро обсудили с ним все интересующие нас вопросы. Но в конце беседы он вдруг предложил нам осмотреть музей героев, погибших при изучении трассы той железной дороги, на строительство которой мы направлялись.

Слишком усталые, мы почти с ужасом покосились на него, но отказываться было неудобно. Мы понуро бродили между стендами. Небольшое продолговатое помещение было почти полностью занято двумя огромными, во всю стену, многокрасочными бурными пейзажами с водопадами, лесными завалами и молниями, которые, как видно, должны были сообщить посетителям трепет перед дикой и необузданной стихией тех мест, где погибли герои.

Карты, документы, фотографии; вещи, бумаги и снова фотографии. Фотографии могил героев и могилы мальчика, который много лет спустя пытался повторить этот маршрут и тоже погиб. Фотографии — и нет памяти, только напоминание. Не встает из всего этого живой человек, не пообщаться с ним, не побеседовать… И только одна фотография человека в гимнастерке, с лицом первого пилота, и его последняя запись в дневнике говорят сами за себя: «Продукты кончились. Сегодня замерзну». Обыденно, честно, мужественно. Человек не метил в герои, не рвался в крупный план, он последовательно и честно прожил свою жизнь, чтобы так же достойно умереть. Многое можно написать в своем последнем дневнике, можно встать в любую героическую и романтическую позу, но все это будет меньше этих скупых, обыденных слов. Мне кажется, я бы не мог написать так мало, я написал бы много-много, а потом бы устыдился написанного и бросил все в костер.

…И еще он напомнил мне отца. Помнить отца я, конечно, не могу, но образ его каким-то чудом сохранился или скорее состоялся в моей душе. Вероятно, я создал его сам, методом исключения из себя самого всего лишнего и непервозданного. Отец оставил мне часть себя, которая отличает меня от всех других людей и которая никаким другим способом не могла бы во мне появиться.

На обратном пути мы заблудились и долго не могли найти гостиницу. Измотанные, мы еле тащились по чужим улицам и вяло переругивались на ходу.

— Вот негодник, — ворчал Фаддей. — Добегается он у меня. Намылю я ему шею.

— Вспомни, как сам курил на подоконнике да сгребал сугробы, — возражал я.

— То было принципиально, а это — назло.

— Ну конечно, мы всегда правы и, главное, все знаем о других.

Фаддей засмеялся.

А действительно, что знаем мы друг о друге? Сколько разнообразных, опровергающих друг друга мнений существует обо мне лично. Меня считают добряком и прямодушным, скрытным и себе на уме, остроумным и занудливым, веселым и скучным, скромным и нахалом, глупым и умным, ленивым и энергичным. Может быть, благодаря этой чертовой красоте некоторые знакомые наделяют меня какими-то демоническими чертами. И, главное, все они имеют на то основания: действительно, для каждого из них я именно такой, каким кажусь. Я не лгу и не притворяюсь, сам не знаю как, я ровно ничего для этого не делаю, — но для каждого из них я буду точно таким, каким он меня видит. И ничего тут не поделаешь. Даже страшно порой бывает! Кто же я такой на самом деле? Где этот объективный я, с моими личными, характерными только для меня чертами? И если я сам порой не знаю этого и никто не может видеть меня со стороны, то есть ли я на самом деле?

И вот я, не знающий даже самого себя, претендую на знание другого человека и еще вынашиваю какие-то планы его перевоспитания. А если он плох только для меня? Может, эти, с моей точки зрения, гадости вызваны моим лично несовершенством?..

Графиня совсем расклеилась. Она хотела есть, пить и спать одновременно.

— Мне жалко того мальчика, — хныкала она, и было ясно, что ей очень неуютно и совсем не хочется ехать в те дикие края, где погибают люди.

Гостиница наконец нашлась, и тетка с билетиками в душ была на месте, но горячая вода уже кончилась. Зато открылся ресторан.

Поленов, чистый и бритый, сидел за столиком и ел мясо.

Мы, грязные и злые, устроились поодаль, заказали какое-то жаркое и бутылку водки. Водку, по обыкновению, принесли намного раньше горячего, и мы сразу же порядком обалдели. Я опять размяк, и мне опять стало жаль этого отщепенца, я пошел и пригласил его за наш столик, но тут же понял свою ошибку.

Почти сразу стало ясно, что он не только не собирается идти мне навстречу, но еще долго не простит ни мне, ни себе ту истерику в поезде. Развязно и остроумно он рассказывал о своих скитаниях по городу, тормошил Графиню. Мне же оставалось только глуповато усмехаться, поддерживая его неуместное веселье. На Фаддея я даже боялся посмотреть.

Со стороны мы, наверное, сходили за хороших друзей, но скандал висел над нами, был в нас, как мина замедленного действия.