Инга Петкевич - Лесные качели

— Ты что читаешь? — ласково спросила она.

— «Большие надежды» Диккенса, — отвечала девочка.

— Хорошая книга, — одобрила воспитательница и нежно потрепала девочку по голове. — Ну, тут все, конечно, в порядке, — она прошлась по рядам и просто так, из любопытства, взяла с тумбочки книгу и полистала ее. Из книги выпала записка. Егоров поднял ее. Там был набор печатных букв, но, как ни крути, смысла в них не было никакого.

— Шифровка, — сказал Егоров.

— Что? — Таисия Семеновна насторожилась.

— Обычная шифровка, — Егоров протянул ей записку.

Таисия Семеновна повертела записку в руках.

— Хрым… блюм… 1985… — читала она. — Чья эта книга? — обратилась она к дежурной.

— Анины, — отвечала та.

— Позвать сюда Анину, — приказала воспитательница.

Егоров тоскливо глядел в окно. Ребята слонялись перед домом и нетерпеливо поглядывали на окна. Они ждали воспитателей, чтобы идти купаться.

— Заварили кашу, — зловещим шепотом прошипела Светланка, и Егорову показалось, что она может его ущипнуть. Он беспомощно развел руками, но Светланка только смерила его уничтожающим взглядом.

Появилась Анина. Егоров узнал ее. Это была та самая девочка, которая так красиво ходила по рельсам. Егоров знал уже, что она приехала совсем недавно, что учится она в балетной школе, что она подруга Славы Ларина, поэтому разглядывал ее особо внимательно.

Анина была изящна, красива какой-то искусственной, отработанной красотой. В ней ничего не было лишнего, все обдумано и отточено, разве что малость не хватало жизни. Идеальная была девочка, изящная и прохладная, как фарфоровая пастушка. Но совершенство это достигалось будто отсечением и удалением из ее образа всего непосредственного и живого. И что за человек скрывался за этой холеной внешностью, было не угадать.

— Садись, садись, — приговаривала Таисия Семеновна. (Девочка была ее любимицей.) — Скажи, это твоя книга? — ласково пропела она.

— Нет.

— А чья же?

— Я взяла ее у Петровой.

— А записка?

— Какая записка?

— Вот эта, — Таисия Семеновна протянула Анине шифровку.

— Это уже там лежало, — спокойно отвечала Анина.

Позвали Петрову. Та, в свою очередь, взяла книгу у Тихомировой, а Тихомирова у Ежова… Этому не предвиделось конца… Но Ежов, на счастье, взял злополучную книгу в библиотеке, где она вместе с запиской лежала с прошлой смены.

Таисия Семеновна уже склонна была им поверить. Но в другой книге, которую она взяла в руки, тоже оказалась записка, и в третьей, и в четвертой, — все книги были набиты зашифрованными записками.

— Книги служат им почтовым ящиком, они передают их вместе с письмами, — осенило Егорова.

— Чему вы радуетесь? В нашем коллективе обнаружилась засекреченная переписка, а вы радуетесь. Может, вам известно, что они там пишут?

— Ерунду какую-нибудь пишут, — все еще широко улыбаясь, сказал Егоров.

— Как это ерунду?! — (Халатность начальника была безусловно возмутительна.) — В таком случае зачем зашифровывать? Какая необходимость?

— Так просто, для интересу…

— Нездоровый какой-то интерес. Если нечего скрывать — зачем зашифровывать?

— А затем, наверное, чтобы мы с вами прочесть не могли. — Он все-таки сорвался.

— Я полагаю, — вспыхнув, отчеканила Таисия Семеновна, — что если нечего скрывать, то не надо и прятаться. А если они прячутся, то это тревожный сигнал и нам пора вмешаться. Вот, возьмите и разберитесь. Вы военный, это по вашей части.

Очень не хотелось Егорову вмешиваться, но спорить с воспитательницей он не посмел.

Он пошел к выходу, но в дверях остановился.

— А почему у вас нет качелей? — спросил он, обращаясь преимущественно к Таисии Семеновне.

— Качелей? — опешила та. — Были где-то, я сама видела. Наверное, на чердак снесли.

— А, эти, с лошадкой?.. Они еще от детского сада нам остались, — сказала Светланка.

— Я говорю про большие лесные качели, — объяснил Егоров.

— Что значит лесные? — перебила Таисия Семеновна.

— Берутся два столба, укрепляется между ними перекладина…

— И получается виселица, — сказал подоспевший Натан.

— Что ты имеешь против качелей? — уставилась на него Светланка.

— Но что значит лесные, вы мне не ответили, — сказала Таисия Семеновна.

— У нас в детстве всегда были качели, — сказал Егоров. — Я не представляю себе детства без качелей.

— Зато у нас теперь есть лошадь, — сказал Натан.

Но Егорова уже не было, он ушел. Все в замешательстве переглянулись.

— Качели он нам устроит, это уж точно, — сказал Натан.

— Я ничего не имею против качелей, — холодно разглядывая его, сказала Светланка.

— Но объясните мне, что значит лесные? — умоляюще повторила Таисия Семеновна.

Приближалось время обеда. Выкупаться так и не успели.

Зуев лежал на своем излюбленном камне и разглядывал зеленую ящерку, что грелась на солнце рядом с камнем. Он разглядывал ящерку и думал о том, что, может быть, кто-то очень большой разглядывает сейчас его, а ящерка ему незаметна совсем, как для ящерки незаметен сам Зуев.

— Зуев…

Он даже не вздрогнул, и только проклятая кровь, которая ударила в голову и волной залила лицо, только она выдала его.

— Зуев, ты слышишь? Я хочу с тобой говорить.

— А я не хочу, — лениво отозвался он.

— Что происходит? — спросил Слава. — Может быть, тебе что-нибудь показалось? Может, кто-то что-то сказал? Может, Анина…

— Я — или Анина! — нетерпеливо и грубо перебил Зуев.

— В таком тоне разговаривать бессмысленно, — сказал Слава.

— Тема исчерпана, пишите письма, — огрызнулся Зуев.

Слава даже не обиделся.

— Но за что? — спросил он. — Что я тебе сделал?

— Я — или Анина, — повторил Зуев.

— При чем тут Анина! Она тебе нравится, что ли?

— Это тебя не касается.

Слава вздохнул и пошел прочь. А Зуев еле сдержался, чтобы не запустить ему вдогонку булыжник. Теперь-то он знал цену этой мягкости. Славка был неуязвим для него, он не ответил на его дружбу, не откликнется и на вражду.

— Три-ноль в вашу пользу, — пробормотал Зуев. — Ну ничего, ничего, отыграюсь.

Воспоминание о том, как он рассказывал Славке свою жизнь, как он доверился, как «раскололся», обожгло Зуева с новой силой. Странно даже, что этот стыд не ослабевал от времени, а лишь разгорался. Зуев снова вспоминал, как рассказывал Славке об отце. Ведь даже об отце, об их последнем разговоре. Последнем…

Отец был очень молчаливым человеком, к тому же плохо говорил по-русски. И когда он заговорил, Зуев совершенно опешил от неожиданных, высокопарных и косноязычных оборотов его речи.

— Мой русский сын!.. — начал тогда отец, приподняв пустую руку, точно в ней был рог, и надолго замолчал.

Лишь много позже до Зуева дошло, откуда взялось у отца такое обращение. Тогда же он чуть не фыркнул, ему показалось, что отец шутит…