Инга Петкевич - Лесные качели

Славе не надо ничего добиваться, потому что все он уже имел от рождения, от воспитания. Ему не надо ничем казаться, он привык быть. Будущее его уже предрешено, он уже теперь неплохой художник. Славку мучили совсем другие вопросы. Зуев подозревал о такого рода мучениях, но они были для него недозволенной роскошью. Сначала он должен добиться успеха, он должен стать знаменитым, а потом, потом…

Круг замыкался. Слава считал, что нельзя стать знаменитостью, не решив для себя некоторых вопросов…

— Но я слишком мало знаю, — сказал Зуев. — Чтобы сомневаться, надо знать больше.

— Да, — согласился Слава. — Знать побольше никогда не плохо.

И все-таки что-то осталось недосказанным между ними, что-то ускользнуло от Зуева, мучило и тревожило его уже тогда. Слава оставался для него загадкой.

— Вадим? — Перед ним стоял Егоров.

Зуев нехотя поднялся с камня и вопросительно уставился на начальника. Тот почему-то смешался под его взглядом, и Зуев насторожился, предчувствуя неладное. Он думал, что его сейчас будут прорабатывать за частые исчезновения с территории лагеря, но разговор пошел о другом.

— Слушай, Зуев, — с деланным равнодушием начал Егоров, — ты участвуешь в этой секретной переписке?

— Кошачьей почте, что ли?

— Ну да, в этой зашифрованной…

— Ну и что?

— Да ничего особенного, — с нарочитой небрежностью сказал Егоров, — только Таисия Семеновна, понимаешь, нервничает. Уж бог знает, что ей мерещится.

— Ну и что?

— Ничего, — Егоров осторожно покосился на Зуева, — только я, понимаешь… мне поручили… Понимаешь…

— Понимаю, — сухо сказал Зуев. — Вы хотите, чтобы я выдал код и вы могли читать наши письма.

— Гм… — Егоров поморщился.

Помолчали.

— Знаешь, мне и самому противно совать нос в эти дела… Тебе я доверяю. Ничего такого они там не пишут?

— Какого? — Зуев усмехнулся.

— Ну, не знаю, запрещенного, что ли… Про любовь, что ли?..

— Бывает, — просто сказал Зуев.

— Гм… А что, если ты возьмешь эту переписку в свои руки? Ну, вроде боевого задания. Ты меня понимаешь?

— Нет, не понимаю, — резко сказал Зуев. — Я не сыщик и подглядывать ни за кем не стану. Вы меня понимаете?

— Гм… — Егоров даже поперхнулся от стыда. — Извини меня, — тихо сказал он. — Я напрасно полез в это дело. Извини.

— Ничего, бывает…

И это снисходительное «бывает»… Нет, большего позора Егоров за собой не помнил. Он бросил зашифрованное письмо рядом с камнем и удалился четким строевым шагом.

Зуев поднял письмо, достал из кармана перфорированную карточку, наложил ее на шифрованные письмена.

«Зуев, — читал он, время от времени поворачивая перфорированную карточку по часовой стрелке, так что прочитанные буквы прикрывались карточкой, а на подложенном листе бумаги открывались все новые буквы. — 5 мая 1985 года я буду ждать тебя в Летнем саду в 15 часов».

Он осторожно огляделся по сторонам и задумался. Достал чистый листок.

«Светлана, — написал он, по-прежнему пользуясь перфорированной карточкой. — Мы никогда с тобой не встретимся и не поговорим, нас разделяет время. Но никогда никто не будет любить тебя больше, чем я, и я уже никого так любить не буду».

Он задумался. «Никогда не сократится участок пути, который нас разделяет. Я буду взрослым и другим, но расстояние всегда будет постоянным, — думал он. — Вот и останется от этого лета только эта глупая записка. Пусть хоть она останется».

Егоров шагал по лесу. Этот Зуев чем-то напоминал ему Глазкова. И не то чтобы они были похожи, скорей, похожими были чувства, которые они вызывали у Егорова. К тому же у обоих явно присутствовала восточная кровь. Егоров вспоминал Глазкова будто издалека, осторожно, избегая опасных моментов. Он старался вспомнить, откуда и почему взялся этот человек, похожий скорей на лихого монгольского наездника, чем на пилота. Вернее, не на монгольского, те были порывистее и грубее, а скорее, наверное, на персидского, изящного и капризного… На этом знания Егорова о восточных наездниках исчерпывались, и он подумал, что с таким же успехом может сравнить Глазкова с заморской птицей, не попугаем, конечно, и не с павлином, но с такой яркой и шустрой… О птицах он тоже знал не много… И о цветах тоже… Вот Глазков о цветах знал порядочно, его отец увлекался цветами и даже имел оранжерею…

Отец Глазкова был кадровым военным, прошел всю войну и окончил свой боевой путь, кажется, в Маньчжурии, где был тяжело ранен. Он привез оттуда тихую и робкую жену неопределенной национальности и возраста, которая стала буквально его правой рукой, потому что рука у него бездействовала. Еще он привез много семян каких-то цветов и растений. В Подмосковье он получил участок земли с полуразвалившейся дачей и в короткий срок превратил эту дачу в благоустроенную усадьбу с садом, огородом, теплицами и небольшой оранжереей, где выращивал орхидеи и еще что-то весьма таинственное и куда доступ был строго запрещен. Отец был безнадежно болен, но проявлял такую жизнестойкость, такую упорную волю к жизни, что за отпущенный ему короткий срок успел осуществить почти все, о чем мечтал в окопах и даже о чем уже и мечтать не смел, то есть произвел на свет здорового сына, в котором души не чаял, холил и нежил его, подобно своим экзотическим растениям.

Дни отца были сочтены, когда он призвал сына к себе и торжественно передал мальчику ключи от оранжереи и тайну растения, которому якобы обязан жизнью и которое он шепотом назвал «женьшень». Младшего Глазкова насмешил этот таинственный шепот, но через много лет, когда отца давно уже не было в живых, растение действительно оказалось женьшенем.

Женьшень, думал Егоров, как странно. Женьшень в Подмосковье. Отец завещал сыну корень жизни, но сын хотел летать. И нет уже ни отца, ни сына, а где-то в Подмосковье одинокая чужеродная старушка выращивает орхидеи.

Странные это были отношения. Глазков никогда не писал матери писем. Он говорил, что она не умеет читать по-русски и никогда не попросит, чтобы ей прочитали. На каком языке она умеет читать, Глазков не говорил, но подразумевалось, что на каком-то все-таки умеет. На каждый праздник Глазков посылал матери собственные фотографии, на обороте он ставил вместо подписи таинственную закорючку.

«Моя матушка — лисица», — любил говорить он и при этом улыбался нежно и загадочно. Что он имел в виду, Егоров так и не узнал и теперь уже не узнает никогда.

Глазков любил вспоминать отца, но говорил о нем всегда с оттенком иронии и даже порой снисходительно, о матери своей он вообще не мог сказать ничего членораздельного или не хотел говорить. Наверное, с детства он привык считать свою семью чудаковатой, стеснялся этих странностей, скрывал их от своих школьных друзей, а позднее решил окружить некой романтической тайной.