Инга Петкевич - Лесные качели

Ревел двигатель, тонко звенели стекла в рамах. Голос Глазкова звучал глухо и устало. Егоров слушал Глазкова, слушал рев незнакомого двигателя, и, может быть, впервые в этом реве ему почудилась угроза. И он подумал, что горючее, которое бушует сейчас в машине, обладает громадной разрушительной силой, по сути дела оно и есть сплошная разрушительная сила, только люди научились управлять ею, заковали в броню, и теперь она беснуется там и рвется наружу, но сама злоба и мощь ее уже не в силах причинить вред, а даже, наоборот, идет на пользу человеку. Но в конечном счете что же это такое, как не борьба, не поединок со смертью?

Рев оборвался, и наступила полная тишина. Будто у изображения внезапно исчез звук. От неожиданности заложило уши, и Егоров с усмешкой подумал, что привык в авиации ко всему, кроме этой внезапной, оглушающей тишины. Пару раз она настигала его в воздухе, и тогда это была катастрофа, это была смерть. Рев двигателя — это поединок со смертью, но тишина — это конец борьбы. Тишина — это уже владение смерти. Он еще прислушивался к этой глухой тишине, когда неожиданно резко и громко прозвучал голос Глазкова:

— Егоров, а как ты относишься к смерти?

Глазков стоял возле окна и водил пальцем по стеклу. Темный силуэт Глазкова четко вписывался в яркий прямоугольник окна, и рука его на стекле, тонкая, розовая и прозрачная, точно ему не принадлежала, а жила самостоятельной жизнью, будто бабочка или цветок. Руки эти всегда смущали Егорова каким-то своим нервным изяществом, они всегда что-то крутили, дотрагивались до всех предметов, женские какие-то руки, а скорее — детские в своем капризном любопытстве и настырности. Вот и теперь они мешали сосредоточиться, отвлекали внимание. Вопрос Глазкова не удивил его и не застал врасплох. Он и сам только что думал почти о том же. Отношения его со смертью были и простыми и сложными одновременно. Куда сложнее, чем с кем бы то ни было из людей, и куда сложнее его словарного запаса. Он постоянно чувствовал ее рядом с собой, за спиной, что ли, и в то же время не думал о ней никогда. Не раз она заглядывала ему в лицо, отняла у него лучших друзей, но в полете он начисто забывал о ее существовании. Он всегда знал, что однажды может разбиться, но этот фактор входил в условия игры изначально, специфический фактор его работы, и он не считал смертью гибель в полете и не боялся этой гибели. Смерть же гражданскую он боялся и ненавидел — это была болезнь, медленное умирание, кладбище, похороны. Нет, гражданской смерти, смерти в своей постели, он для себя не мыслил. Гибель же в полете никогда не была для него смертью. Это был просто конец, конец борьбы, конец всего, конец, который рано млн поздно ждет все живое. Выразить это словами Егоров не мог, поэтому выдал давно отработанную формулу, которой не раз пользовался, коли вопрос заходил о смерти.

— Бояться смерти — все равно что бояться завтрашнего дня, — сказал он, — ведь неизвестно, что он тебе уготовил. Нельзя бояться неведомого. Смерть познать нельзя, значит, нечего о ней и думать.

Глазков даже не оглянулся.

— Да, знаю, — сказал он, — но нельзя жить, будто ты бессмертный. Нельзя, чтобы смерть заставала тебя врасплох. Нельзя умирать с нечистой совестью… — Он хотел еще что-то добавить, но передумал и замолчал.

Молчание затягивалось. Егоров мучительно соображал, что бы еще такое сказать. От него явно требовался какой-то один точный жест, или слово, или поступок, но вот какой именно, он не знал. Он всегда избегал и стеснялся неточных жестов, пустых слов и неоправданных поступков.

В суровой жизни своего поколения они прекрасно обходились без них. Но тут перед ним был человек иной формации. Егоров уважал чужой внутренний мир. Но в то же время Глазков всегда оставался для него балованным и капризным ребенком, в чем-то основном и главном Егоров был сильнее и мудрее Глазкова. И Глазков знал это, и Егоров знал, что тот это знает и теперь ждет помощи от него и поддержки, ждет, что Егоров поделится с ним своим сокровенным… Егоров и рад был прийти на помощь, только не знал, что же для эхом надо сделать конкретно. Он в очередной раз подумал, что опыт не передается по наследству, что некоторые законы жизни каждый человек открывает для себя всегда впервые, что поделиться, передать их другому так же немыслимо, как пытаться передать свой почерк или походку. Для него, Егорова, его почерк и походка были вполне органичны и удобны, но другому они вовсе не годятся. Но Егоров слишком плохо владел словом, чтобы передать даже это соображение, да и нельзя, наверное, владеть им настолько хорошо, чтобы так вот запросто передавать молодым свои опыт, который на самом деле равняется всей жизни. Он не пожалел бы для друга и самой жизни, но поделиться своим опытом он был не в силах. И уже в каком-то душевном смятении он подумал, что если бы перед ним был сейчас его сын, то неужели и тогда он не мог бы помочь ему? Да, конечно, сына он отстранил бы от полетов. Может быть, навсегда? Нет, навсегда нельзя, почти невозможно. Он плохо представлял себе жизнь без полета, и чем еще можно заниматься в этой жизни — просто не представлял. И, уже приняв решение, он спросил:

— А что это ты вдруг заговорил о смерти?

— Знак был, — хмуро буркнул Глазков.

Егоров очень удивился. Многие летчики были суеверны по мелочам, но вот Глазков никогда суеверием не отличался.

— Тебе надо отдохнуть, — сказал тогда Егоров.

— А я что делаю? — спросил Глазков и в доказательство грозно помахал кистью.

— В полетах у тебя не бывает никаких галлюцинаций… образов там?.. Ну, ты меня понимаешь? — От смущения он готов был провалиться сквозь землю.

— Ты хочешь списать меня в безумцы? — злобно вспыхнул Глазков.

— Да я что? Я ничего такого не сказал, — беспомощно пробормотал Егоров. — Сам знаешь, от перегрузок порой такое померещится…

— Нет, я не сумасшедший, — твердо отчеканил Глазков. — А с иллюзиями, если они возникнут, я как-нибудь справлюсь без твоей помощи.

И, пасуя, Егоров в смятении бежал тогда из проходной.

Наверное, это была первая ошибка, которую он допустил. Надо было остаться, надо было найти нужные слова и вывести Глазкова на чистую воду. И момент был самый подходящий, недаром Глазков так разоткровенничался. Можно было…

Вторую ошибку он совершил, когда добился отстранения Глазкова от полетов. Может быть… нет, наверняка он поступил правильно, если бы не совершил третьей ошибки — самой страшной и роковой.

Третья ошибка заключалась в том, что он спасовал перед натиском Глазкова, растерялся, не выдержал ситуацию и преждевременно вернул Глазкова к полетам.

Если бы он, Егоров, не допустил хотя бы одной из этих трех ошибок, Глазков остался бы жив.