Инга Петкевич - Лесные качели

А Глазков изо всех сил старался растормошить его и рассеять, но все его фокусы и затеи только удручали Егорова, раздражали его. Глазков в то лето был крайне суетлив и общителен, он постоянно был окружен какими-то непонятными людьми. То это были артисты из столицы, то заезжие художники с женами, а то вдруг манекенщицы или танцовщицы, — они тащились за Глазковым, как дымный хвост за ракетой. Он приводил их всех к Егорову, хозяйничал у него дома и еще полагал, что развлекает его, еще обвинял в гордячестве и высокомерии. Будто не знал он, что Егоров совсем не умел общаться с людьми других профессий, как не умел обращаться с детьми. Он приходил в какое-то тупое замешательство от их бойкой живучести, от многообразия их забот, мнений, страданий и радостей — все это было чуждо Егорову и непонятно. Иногда он снисходительно жалел их как недоразвитых; другой раз сам себе казался косноязычным тупицей — смущался, робел, маялся, скучал, замыкался, а главное, смертельно уставал. Просидев вечер в такой компании, он буквально валился с ног от какого-то душевного истощения, и почти ненавидел Глазкова, и все решительнее отдалял его от себя, и все глубже уходил в свою дурацкую систему.

Нет, система не подвела его. Он до сих пор уверен в ее могуществе.

Врачи вернули его к полетам. Но тем временем погиб Глазков.

Егоров отлично помнил тот день. С утра он сидел на берегу ручья с удочками. Накануне ему достали еще одну любопытную брошюрку. Там обнаружилось новое упражнение по аутотренингу, и ему не терпелось испробовать его на практике. Сидя на берегу ручья, он старательно упражнялся по своей системе и с удовольствием отмечал, что организм послушен ему, и дыхание ровное, и сердце бьется легко и спокойно, и пульс нормальный — система оправдывала себя.

Солнце припекало. Какой-то пряный, дурной аромат висел в воздухе. Одна невидимая птица скрипела жалобно и нежно…

Потом он почему-то вдруг встал. Встал и пошел. Он шел через лес и болото, прыгал по кочкам, пересекал овраг. Он слушал птиц и разглядывал растения. Ноги сами несли его невесть куда. Несли себе да несли и принесли к аэродрому.

Он стоял возле линии заграждения и завороженно следил за серебряной птицей, что ползла по взлетной полосе. Вот она развернулась, разбежалась, стремительно набирая скорость, и плавно оторвалась от земли. Забытая сигарета догорела в руке и обожгла пальцы. Он бросил ее на землю, придавил тяжелым башмаком.

Когда он поднял глаза, перед ним стоял парнишка из охраны.

— Ваши документы! — строго приказал парнишка и покраснел от натуги.

Документы лежали в кармане, но почему-то ему не хотелось их предъявлять. Это было будто игра, она понравилась Егорову, и он решил довести ее до конца. Он молча разглядывал парнишку, его по-детски озабоченное и важное лицо.

— Пройдемте! — отрывисто приказал тот. — Следуйте вдоль линии заграждения до проходной.

Они медленно двигались вдоль линии заграждения. На ярко-зеленом ковре безмятежно покоились прекрасные стальные птицы, и, может быть, впервые в жизни он любовался их неземной красотой.

Проходная была только что окрашена ярко-зеленой краской и благоухала соответственно. Часовой осторожно взялся за ручку двери и распахнул ее настежь, пропуская Егорова вперед.

— Осторожно, окрашено! — оглушительно рявкнул знакомый вредный голос.

Глазков, в длинном клеенчатом фартуке с кистью в одной руке и банкой в другой, красил батареи парового отопления. Над ним по стойке «смирно» возвышался детина-маляр.

— Я вам покажу! Я научу вас, как это делается! — ворчал Глазков. — Кисть в руке держать не умеют!

— А, Егоров, — буркнул он, — осторожно, окрашено!

— Вот, привели, — Егоров кивнул в сторону парнишки, который топтался возле дверей.

— Разрешите доложить! Задержан в районе взлетной полосы, наблюдал за самолетами! — отчеканил тот.

Глазков взглянул на парнишку, потом тупо перевел взгляд на Егорова и обратно на парнишку. Тот был из новичков и не знал Егорова в лицо.

— Ты кого привел?! — Глазков пересек проходную и теперь разглядывал парнишку тяжелым угрюмым взглядом. — Это же герой, ас, кавалер Золотой Звезды полковник Егоров! Стыдно не знать своих героев в лицо! Осторожно, окрашено! — рявкнул он, когда смущенный парнишка задел рукавом за крашеный дверной косяк.

Потом Егоров сидел на стуле посреди проходной и рассеянно следил за Глазковым, который в своем живописном наряде учил маляра красить батареи, то есть донимал того всякими вредными и обидными выпадами и советами. Иногда он стрелял взглядом в Егорова, и взгляд этот не сулил ничего хорошего. А Егоров сидел на стуле и слушал рев прогреваемого двигателя. Перед глазами у него была та волшебная серебряная птица новой марки, на которой ему уже не летать.

— Ну что, Егоров! — перед ним стоял Глазков. — Ты зачем подглядываешь из-за забора, как робкий влюбленный?

Егоров вздрогнул и удивился меткости попадания. Усмешка вышла косая и неловкая, он поспешил убрать ее с лица и твердо взглянул на Глазкова. Тот сел верхом на стул, сложил свои изящные руки на спинке и разглядывал Егорова холодно и вредно.

— А может, твоя жизнь только начинается? — сказал Глазков. — До сих пор ты жил в собственное удовольствие. Тебе везло, ты баловень судьбы, счастливчик. А теперь-то вот и начинается настоящая жизнь с ее трудностями и заботами.

— Я делал свое дело, — сухо отрезал Егоров.

— Не крути, Егоров! Я-то знаю! Ты жил в собственное удовольствие, как птица. Ты летал и был счастлив. Да, да, бесконечно и предельно счастлив. Я-то знаю. — Глазков вздохнул.

«Может быть, так оно и было», — подумал Егоров, но вслух этого не сказал.

И тут Глазков разговорился. Он говорил долго, сбивчиво и горячо, будто с кем-то спорил, или кого-то в чем-то убеждал, или оправдывался, но у Егорова все время было чувство, что о главном и основном, к чему сводятся все эти тревожные речи, то есть в чем, собственно, дело, Глазков не может или не хочет сказать.

Глазков говорил о своей страсти к технике, которая сделала из него человека.

— Я был хилым, нежным, балованным и, не стыжусь признаться, трусливым мальчишкой, — говорил Глазков. — Знаешь, трусливый щенок считается умным, у него богаче воображение, он сложнее по нервной организации. Да, я был трусливым щенком и страдал от этого. Я воспитывал свою волю, потом воспитывал мускулы, потом получал знания, но все равно оставался трусливым мальчиком, и ничего тут было не поделать. Я боялся парней, боялся женщин, боялся воды, и высоты тоже боялся. И тут мне на помощь пришла машина. Я это понял сразу же, как только отец купил «Волгу». Я сел рядом с ним, мы поехали по знакомым улицам, и страхи мои как рукой сняло. Я чувствовал себя могучим, независимым и защищенным от всего на свете. Я буквально влюбился в этот железный организм, влюбился до потери сознания. Скоро я знал его наизусть, знал до последнего винтика, как большую игрушку, но любовь моя ни капли не уменьшилась… Я пошел дальше и пришел в авиацию. Я боялся высоты и боялся летать. И теперь иной раз перед стартом я испытываю страх, но стоит мне остаться один на один с машиной, как страхи мои отступают, а когда раздается рев двигателя, я — уже часть машины, и ни одно постороннее чувство, и страх в том числе, уже не имеет доступа в мою душу — она становится деталью этого организма. В момент отрыва от земли я полностью перестаю существовать. Чувствую ли я сам полет, ощущаю ли его поэзию и романтику? Я не знаю. Победу, по крайней мере, я чувствую бесконечную, победу над стихией, победу над расстоянием и, главное, победу над собой. А в последнее время я думаю, что ты был поэт в авиации, а я всего лишь покоритель, завоеватель, воин. Но мы, Егоров, слишком высоко занеслись, слишком оторвались от земли. Мы не умеем жить на ней и расшибемся об нее в лепешку. Нормальная земная жизнь не для нас.