Инга Петкевич - Лесные качели

— Не рвать, не щипать, вашу зелень показать, — сказала она и протянула ему в виде доказательства свою зеленую шляпу.

Он взял шляпу из ее рук, надел ей на голову. Потом увидал лошадь возле забора, подошел, влез на забор, схватил лошадь за гриву, подтянул к себе и довольно ловко для первого раза перескочил с забора на спину лошади. Сидеть на ней было тоже не очень тяжело. Некоторое время он тихо ехал вдоль забора, потом обнял лошадь за шею и вдруг пронзительно завопил и вонзил каблуки в лошадиные бока. Лошадь шарахнулась и понесла его по территории лагеря…

В лагере только что кончился «тихий час» и разморенные жарой и сном дети вяло бродили возле столовой в ожидании полдника. Как вдруг все смешалось, все бросились врассыпную и с громким визгом попрятались кто куда. Территория мигом опустела, а Слава верхом на лошади получил отличную арену действий для своих цирковых выступлений. Можно было подумать, что наездник задался целью сломать себе шею на глазах у многочисленных зрителей. Лошадь шарахалась во все стороны, то останавливалась, то брыкалась, то неслась вскачь. Слава мотался на ее спине, и было удивительно, каким чудом он еще на ней держится.

Егоров с хлебом в руке уже сделал несколько попыток поймать лошадь, но Слава, видимо, препятствовал этим попыткам, потому что как только Егоров приближался к лошади, Слава изо всех сил бил ногой в лошадиный бок, и лошадь шарахалась и уносила седока прочь.

Наконец Егоров влез на трибуну и оттуда начал переговоры.

— Слезай с лошади! — кричал он Славе.

— Не слезу, — был ответ.

— Спросите у него, чего он хочет? — кричала Таисия Семеновна из окна спальни.

— Чего ты добиваешься? — кричал Егоров.

— Пусть Зуев и все остальные просят прощения у Насти, — последовал ответ.

— Настя? Настя? Где Настя? — пронеслось по лагерю.

Насти нигде не оказалось.

— Насти нет нигде! — Кричал Егоров.

— Ищите! — последовал ответ.

И тут случилось непредвиденное. В конце аллеи, что вела к главному корпусу, прямо на пути отчаянного наездника появилась маленькая фигурка в большой зеленой шляпе и с бумагой в руке. Углубленная в чтение, ничего не подозревая, она двигалась как раз по аллее, а лошадь неслась ей навстречу.

Никто не успел ничего понять, как Егоров скатился с трибуны и метнулся наперерез лошади. Лошадь шарахнулась от него, а девочка с письмом в руке, так ничего и не заметив, беспрепятственно приблизилась к главному корпусу, где сразу же попала в жаркие объятия Таисии Семеновны. От неожиданности она заорала. И как ни опасна была ситуация, лагерь разразился громким хохотом. Сбитые с толку этим неожиданным смехом, лошадь и Слава стали как вкопанные, и Егоров успел подлететь к ней и стащить Славу на землю. Слава пытался вырваться, но это ему не удалось. Егоров проволок его в свою комнату и заперся там изнутри. О чем они беседовали, никто не знал. Только через полчаса Егоров снова появился на площадке перед столовой, подошел к Зуеву и стал ему что-то внушать. Зуев что-то ответил, за что получил от Егорова здоровенную затрещину. После чего Зуев развернулся, помчался прочь к воротам лагеря и быстро исчез с поля зрения.

— Удрал, — комментировал кто-то.

— Больше не вернется, — согласился другой.

У Таисии Семеновны начался сердечный приступ, и она заперлась в своей комнате.

Светланка с девочками целый вечер искали пропавшую Настю и только после отбоя обнаружили ее в палате. Она спала в собственной постели непробудным сном.

Дождик шел всю ночь. Это был теплый, ленивый дождик, он вкрадчиво и сонно бродил по крыше и навевал хорошие сны. Зуев спал под навесом, где хранился всякий железнодорожный инвентарь. Воздух был густой и ароматный, как в теплице, почти такой же, как в родном городке, только здесь его было больше и пах он сосной. Просыпаться не хотелось.

Так и не проснувшись окончательно (ему казалось, он плывет в теплом сосновом настое), Зуев перебрался поутру на платформу.

Паровик, сонно бормоча во сне, кряхтя и вздыхая, как старик, прошаркал мимо. Никого не привез и никого не увез. Зуев глядел ему вслед, пока он не скрылся в темном лесу. Все вокруг оцепенело в сладком сосновом забытьи.

Давно не крашенные доски платформы пропитались дождем, потемнели и набухли. Окруженная бесконечными лесами, она была такой пустынной, будто находилась на самом конце всех железнодорожных путей или, наоборот, все пути начинались отсюда. Как река в истоке своем — ручеек, так и дорога начинается с одноколеек. Потом в нее впадают другие ручейки, другие одноколейки, все шире и полноводнее ее русло… Зуев любил дорогу, он любил большие железнодорожные узлы с вокзалами, огромными депо, вереницы вагонов на запасных путях, он любил все это сложное дорожное хозяйство. Но эту платформу он любил, пожалуй, больше всего.

Он забрался в будку кассы и погрузился в свое любимое занятие. Разложил на столике атлас железных дорог и стал прокладывать путь из Мурманска в сибирский город Абакан. Он добрался уже до Новосибирска, когда в окошко постучали. Открывать не хотелось. Но стук повторился. Зуев заглянул в щелку и увидал Егорова. На нем была плащ-палатка, зеленая, военного образца, и Зуев не сразу узнал его.

— Зуев, открывай. Я по делу, — сказал Егоров.

«Почему он знает, что я тут?» — удивился Зуев и окошко не открыл.

Он слушал дождь и вспоминал свое детство.

Зуев рос тихим, недоразвитым мальчиком, вялым и сонным. Его сумасбродная и безалаберная мамаша, не выносившая проявления чужой воли и независимости, так его затюкала, что он превратился почти в идиотика. Она запихала его в школу в неполных семь лет. И не мудрено, что в первом классе он был самым маленьким, сопливым и плаксивым заморышем и не научился не только писать и читать, но даже разговаривать. Тот сумрачный, туманный год прошел как сон, Зуев так и не понял, чего от него хотят, и не сказал за год почти ни одного слова. Мама была очень разгневана таким оборотом дела: оказывается, она питала на его счет большие надежды и свято верила в его особые таланты и высокое предназначение. Уже тогда она была не вполне нормальна и жила по своим законам, в собственной реальности, не только не считаясь с нравами и обычаями народа, куда забросила ее судьба, но демонстративно игнорируя эти обычаи и даже порой презрительно и высокомерно пренебрегая ими. Не мудрено, что при подобном отношении она не имела там друзей. Нельзя сказать, чтобы к ней относились враждебно, скорей вражда эта таилась в ней самой. На нее же смотрели как на блаженную или юродивую. Может быть, и посмеивались втихомолку, но в достаточной мере снисходительно и добродушно, а большей частью даже жалели и сочувствовали ей. Это был сильный и здоровый народ, щедрый и гостеприимный. Он жил своей размеренной, полноценной жизнью, и жалкие выпады полубезумной слабой женщины не могли смутить его добродушного, сытого благоденствия. Так и билась она в одиночку, сражаясь с призраками, порожденными собственной фантазией, маленькая героическая женщина, «Дон-Кихот в юбке», — как называл ее отец.