Инга Петкевич - Лесные качели

Тут она заметила его присутствие, схватила свое ведро и хотела убежать, но он перепрыгнул забор и преградил ей дорогу.

— Ну чего испугалась? — От смущения он взял какой-то грубоватый тон, нетерпеливый и вызывающий, будто его боль и смятение давали ему право быть с ней бесцеремонным, а ее лишали права на элементарную вежливость. Она же отвечала тихо и смиренно, будто признавала за ним это право. Сначала ее робкий тон смягчил его и даже обескуражил, но потом он подумал, что она разговаривает так со всеми, и разозлился пуще прежнего.

— Чего боишься? — сказал он. — Это мне тебя надо бояться.

— Пустите, — сказала она.

— Ты думаешь, мне легко? — сказал он. — Да меня из-за тебя скоро совсем со света сживут, а ты даже со мной разговаривать не хочешь.

— Ничего я не думаю, — сказала она.

И он понял ее правильно, то есть она вообще о нем никогда не думает. На мгновение какой-то чертик проснулся в нем. А что, если сейчас объясниться ей в любви? То есть по всем правилам хорошего тона просить ее дружбы и благосклонности, может, даже бухнуться на колени для пущей важности. Но тут же он понял, что она не только не поверит ему, но заподозрит какой-то чудовищный новый розыгрыш или подвох и уже никогда не станет с ним разговаривать. И никакими силами не удастся ему убедить ее в том, что она является героиней романа, что он отчаянно и безнадежно влюблен в нее, — нет, этому она не поверит ни за что в жизни.

— Но о чем-то ты все-таки думаешь? — настойчиво спросил он. — Нельзя же не думать совсем никогда.

— Думаю, — тихо согласилась она.

— Но чем? — удивился он.

— О котятах, — сказала она.

— О котятах? — переспросил он.

— У нас в квартире теперь некому топить котят, — сказала она.

— Ну и что? — как идиот спросил он.

— Теперь их будет очень много, — сказала она.

— А кто их раньше топил? — осторожно спросил он и приготовился услышать, что раньше она их топила сама, собственноручно.

— Бабушка, — отвечала она.

Он с облегчением вздохнул.

— А где же теперь твоя бабушка? — поинтересовался он, ожидая услышать, что бабушка уехала на лето в деревню.

— Умерла, — сказала она таким тоном, будто бабушка ее ушла за грибами.

— А, — только и мог сказать он. — А при чем тут котята? — добавил он в недоумении. «Действительно, если бабушка умерла, то котята вроде ни при чем, — теряя нить, размышлял он. — Кто-то из нас явно сумасшедший».

— И что, эта твоя бабушка любила топить котят? — уже с явным раздражением спросил он.

— Нет, — вздохнула она, — очень даже не любила. Только кроме нее никто не хотел это делать ни за какие деньги. Вот ей и приходилось. Она очень жалела кошку Розу, поэтому топила, а потом два дня лежала больная.

— Невероятно, — только и мог сказать он, да и то интонация и слова были позаимствованы у отца, на чем он себя тут же и поймал.

— Может быть, она и умерла из-за этих котят, — прошептала она.

— О господи, — вздохнул он.

— Бабушка верила в бога и говорила, что там будет за меня молиться, — она уставилась в небо, будто надеялась увидеть там свою бабушку.

— А читать твоя бабушка умела? — спросил он, сам не зная почему.

— Конечно умела, — сказала она. — Раньше она была очень знаменитая, ее очень все уважали. Только потом почти все забыли, она очень старая была.

— А кем была раньше твоя бабушка? — спросил он.

— Певицей, — и она назвала имя, до того громкое, что у Славы глаза полезли на лоб.

— Но она давно умерла?! — воскликнул он.

— Нет, недавно, — тихо сказала она. — Этим летом… только.

Она украдкой глянула на него, взгляд был такой, будто она подглядывала за ним из-за угла, точно боясь застать его врасплох.

— Ты чего? — спросил он. — Чего ты?

Настя смотрела вдаль. Она была очень серьезна. Такую серьезность Слава видел впервые. Ни тени иронии или насмешки, одно тайное напряженное волнение, совсем непонятного свойства.

— Вы не поймете… — сказала она и мучительно нахмурила брови, точно обдумывая, стоит ли ему, Славе, объяснять то, чего он заведомо не поймет.

В чем дело? Что она такое знает, чего он не мог понять? Подумать только, она называет его на «вы»…

— Нет, вы не поймете, — с заметным трудом выдавила она, — мы жили совсем не так… не так, как вы все живете. — И лицо ее, будто обращенное в свое прошлое, озарилось каким-то тайным волнением, скорбным и нежным…

Слава недоверчиво вглядывался в это лицо, и вдруг одно соображение поразило его. Соображение было элементарно простым, даже примитивным, но пришло ему в голову, пожалуй, впервые.

Все люди судят друг друга, исходя из собственного, часто примитивного и даже убогого опыта. Никто не может заглянуть выше себя и допустить у другого жизнь более сложную, напряженную и значительную. Но дело не в этом. Дело в том, что кое-кто не считается с чужой жизнью. Иные только и делают, что навязывают друг другу свои вкусы, законы и нормы поведения. Ну кому тут в лагере придет в голову заподозрить в Насте сложную духовную жизнь? Никого это ни капли не волнует. Настю судят по стоптанным босоножкам, осуждают за нелепые замашки, небрежность в одежде, обособленность и равнодушие к их примитивным затеям и соревнованиям. Ее самобытность служит поводом для насмешек и даже для издевательств. А сам он, Слава, втайне глумился над Зуевым, считал его недоразвитым выскочкой, а Зуев в свою очередь высокомерно покровительствовал ему, Славе, считая его белоручкой и маменькиным сынком. Об Анине и говорить не приходится, она вообще погрязла в снобизме по уши и давно ничего вокруг себя не видит. Замуштровала ее мамаша, все живое давно вытравила, кукла какая-то замороженная. О нем, о Славе, она примерно такого же мнения. И главное, они имеют на такое отношение друг к другу все основания.

Что же это такое? — в смятении и тоске чуть было не закричал он. Откуда между ними такая отчужденность? Вот взять бы и крикнуть: «Да перестаньте вы все кичиться и презирать друг друга! Все мы равны, все мы стоим друг друга!» Не поймут, засмеют, и каждый останется сам по себе, при своих убогих интересах, в своем упрямом одиночестве. А взрослые, разве они лучше? Разве они пытаются что-то понять? Лезут со своими готовыми мнениями, убеждениями и пошлостями, мнят себя пророками и поучают всех, кто под руку подвернется. Уже по улице спокойно не пройдешь. Какая-нибудь полоумная старуха или пьяный дурак набрасывается с поучениями и читает нотации за джинсы, за рубаху и за прическу. И после этого еще требуют к себе какого-то особого почтения и уважения! Да кто они такие? Кто им дал право приставать? И главное, пристают вовсе не к хулиганам, тут боятся и тихонько проскакивают мимо, — моя хата с краю. А набрасываются всегда на слабых и безответных. Девица какая платье короткое или длинное сдуру напялит, ей и самой страшно в таком идти, так вокруг просто всеобщее ликование. Ругаются кому не лень. Ну, парень постарше отбрешется или не заметит. А вот за что травят маленьких? Его младшая сестренка уже и гулять давно не ходит, сидит, книги читает. Как наркоманка, читает все, что под руку подвернется. Из булочной приходит чуть ли не в истерике. Там одна несчастная алкоголичка всегда на детях свою злобу вымещает. Уважайте старших, помогайте старшим! А почему прохожие так часто не берут под защиту детей? Не от войны, не в мировых масштабах, а от пустых придирок, нервотрепки и дерготни? А потом удивляются, откуда грубияны берутся. А причина — эти бесконечные претензии, упреки и подозрения. Некоммуникабельность? Откуда она взялась? Что разделяет людей?