Инга Петкевич - Лесные качели

— А почему бы нет? — небрежно произнес Егоров.

— Да здоровье вроде бы подкачало. Правда, врачи утверждают, что с возрастом это пройдет. Но дело не в этом. Как вы считаете, наверное, не всякий человек может стать летчиком?

Теперь в свою очередь задумался Егоров. Он бы хотел рассказать мальчишке о Глазкове, который считал его своим сыном и которого Слава начисто забыл, но решил не делать этого. И агитировать мальчика в пользу авиации он тоже не имел морального права. Поэтому он начал издалека.

— Конечно, летать можно научить почти каждого, — сказал он, — но это еще не значит, что все будут летать одинаково хорошо. А многим людям вообще не стоит учиться летать, на земле много других хороших профессий. И агитировать в пользу авиации тоже рискованно. Сам понимаешь, профессия опасная. Каждый человек должен сам сделать выбор, и советовать ему тут так же бесполезно, как в любви. Весь опыт человечества ему тут не поможет и не подскажет правильного решения. На мой взгляд, из тебя может получиться отличный летчик, но я не настаиваю на этом и ничего тебе не советую. Я даже не могу объяснить, почему я пришел к такому заключению. У меня нет слов и доводов, просто, наверное, мне подсказывает чутье. Но что чутье в таком деле, как выбор профессии, особенно в нашем деле, рискованном и опасном? Я даже не имею права утверждать, что чутье меня не обманывает. Я привык доверять своим чувствам. Я летал тридцать лет с гаком и, как видишь, остался жив, — значит, я летал неплохо. Но что такое это чутье, я тоже не могу объяснить. Поэтому ты лично можешь с этим ни капли не считаться.

— Ага, — произнес Слава. — Я вас понял, но иногда так хочется полетать…

— Этого еще недостаточно, — перебил его Егоров. — Наверное, всем людям порой хочется полетать. Этого еще недостаточно. Ты не думай об этом, живи как ни в чем не бывало, рисуй, влюбляйся, мечтай и думай. Но если мое чутье меня не обманывает, то рано или поздно ты полетишь, просто не сможешь не взлететь, у тебя не будет другого выбора и другой мечты — страсть к полету окажется сильней всех прочих земных страстей и соблазнов. Если такого не произойдет, то лучше не летать, лучше жить на земле.

По утрам Славе казалось, что вчерашний день приснился ему во сне, в дурном ночном кошмаре. Светило солнце, пели птицы, свежий воздух, пропитанный сосной, был бодрым и ясным. Он жадно вдыхал этот трезвый, острый аромат, и ему казалось, что кризис миновал, все позади, и он опять весел, спокоен и здоров. Он умывался с удовольствием, азартно и радостно поливался холодной водой, точно пытаясь смыть с себя наваждение вчерашнего дня.

Но уже на зарядке… Он еще и не видел Насти, но явственно ощущал ее присутствие. Оно было в прицельных взглядах Зуева, в ехидном подглядывании девчонок, в настороженности воспитателей. Точно тень набегала на все вокруг, воздух густел и накалялся, становилось душно и тревожно, как перед грозой.

С самого раннего детства он всегда болезненно остро ощущал приближение грозовой тучи. Бывало, ее еще нет и в помине, а он уже мается и томится в каком-то особом напряжении и тревоге. Потом он забивался в тихий угол, сидел там в сумрачном оцепенении и тоске, кусал ногти и ждал. Когда же гроза наконец приближалась, и гремел гром, и сверкали молнии, он почти терял сознание. Не от страха, нет, а от полного, внезапного бессилия. Он словно проваливался в небытие, но падал не до конца, а повисал где-то на полпути и болтался там, будто в невесомости, пустой и бесчувственный, как из ваты. Он слышал гром и голоса людей, но не только пошевелиться — даже открыть глаза был не в силах. Одни полагали, что это от страха, другие — что «сосудистое». Но страха он точно не чувствовал ни малейшего. Скорее, блаженство невесомости, почти небытия.

Нечто подобное происходило и тут, с Настей. На зарядке он чувствовал ее приближение, а на линейке она уже надвигалась на него вплотную тяжело и неумолимо, как туча. С той только разницей, что желанной грозовой разрядки не наступало. Туча повисала над ним, угрожающая, сумрачная и душная, и висела так уже целый день, как наваждение и кошмар.

После завтрака наступал зной. Жара стояла невыносимая. Воздуха не хватало, вокруг горели болота, и злое маленькое солнце яростно жарило над головой.

— Существует гипотеза, — вещал Натан, — что вся наша цивилизация — всего лишь краткое мгновение межледникового периода. До нас были льды, и после нас опять будут льды.

— Скорей бы уж, — заметил Зуев, — жарко что-то.

— Мы находимся в центре антициклона, — продолжал Натан. — Циклон — это область пониженного давления. Антициклон — область высокого давления. Чем выше давление, тем жарче массы воздуха. Устойчивое соотношение воздушных масс горячего воздуха — это антициклон. Стык циклона и антициклона — это бури и грозы. Когда дует горячий ветер, значит, идет масса холодного воздуха. Воздух неоднороден, в нем есть свои воздушные ямы, свои горы и свои ущелья. Обширный циклон обычно ходит кругами… — Глаза Натана убегали куда-то вправо. Голос звучал внушительно и важно…

Слава следил за стрелкой своих ручных часов, она не двигалась. Казалось, само время остановилось от жары. Он подносил часы к уху — они тикали. До обеда еще оставалось два часа, два невыносимо долгих часа. В припадке отчаяния захотелось хватить часы о камень. Он не представлял себе, как доживет до завтрашнего дня, но и завтрашний день тоже не сулил ничего хорошего. Его лихорадило, голос Натана, голоса детей, их вид и смех, их прикосновения были болезненны и беспощадны. Он чувствовал себя уязвимым, беспомощным. Отвращение, тоска и отчаянье, казалось, вот-вот доведут его до полного исступления. Он сбрасывал одежду, мчался с откоса и нырял в тепловатую болотистую воду озера вниз головой. Он уходил в нее все глубже и глубже, ему казалось, что, как Мартин Иден, он найдет там однажды свой покой. Но вода в озере была мелкой, и, коснувшись песчаного дна, он как пробка вылетал на поверхность. Он лежал на горячем песке, а время по-прежнему не двигалось, будто остановилось навсегда. Постепенно он погружался в прострацию, забытье. Он мечтал уснуть, забыться, но не тут-то было. Стоило ему закрыть глаза — какой-то дурной, очень знакомый голос громко окликал его по имени. Он вздрагивал, вскакивал с сильным сердцебиением, но вокруг все было пусто и никого не было. Он начинал думать, чей это был голос, но, сколько ни напрягался, понять не мог…

Он лежал на песке, ловил ртом раскаленный воздух и думал, что похож на глубоководную рыбу, выброшенную на поверхность со дна моря и теперь расплющенную и растерзанную на морском берегу.

«Мертвый час» после обеда был, пожалуй, любимым часом на дню. Еще раньше он отстоял это право — рисовать в «мертвый час» стенгазету. Это право осталось за ним, и он очень дорожил этим часом тишины и покоя. В полуденный зной над притихшим лагерем, когда замирало все вокруг, и время уже точно останавливалось, и солнце, одно солнце царило в небе, и будто все уже вымерло в его беспощадных лучах, — этот «мертвый час», в середине безумного дня, был для Славы единственным часом передышки, когда можно было перевести дыхание, расслабиться, навести порядок в своей душе. Поначалу он рисовал стенгазету и наслаждался тишиной, потом мысли его невольно возвращались к своему злополучному сюжету. Странные это были мысли, никогда раньше он так не думал. Иной раз он записывал их на обрывках бумаги. Записывал не впрок, не для того, чтобы они, эти мысли, сохранились, наоборот, он очень боялся, как бы они не попали кому-нибудь в руки, и всегда тут же уничтожал эти бумажки с записями. Просто один тот факт, что какая-то крупица его сюжета понятна ему и зафиксирована на бумаге, приносил заметное неожиданное облегчение. Это были те бревнышки и досочки, за которые хватается утопающий, спасаясь от разгневанной стихии, барахтается, беспомощный и жалкий.