Инга Петкевич - Лесные качели

В реальности этого взгляда сгорела для него вся его предыдущая жизнь, он забыл себя и свои счеты с миром, забыл, кто он, зачем и почему. Ему казалось, он заглянул за предельную черту. Эти глаза смотрели на Зуева из неподвижной вечности, и время оцепенело, остановилось, и миг длился бесконечно.

Ему казалось, он висит над пропастью, цепляясь за край обрыва, висит затаив дыхание, мечтая только об одном, чтобы продлился этот сладкий ужас.

Только бы не сорваться, только бы продержаться еще мгновение, а там будь что будет, уговаривал он себя.

Она шевельнулась, но глаз не отвела, даже не моргнула.

— Это ты, Зуев? — пробормотала она, как во сне, одним дыханием, будто прошелестел ветерок. — Чего тебе?

Зуев не отвечал. И опять застывшая, густая, дрожащая тишина сомкнулась над ними. Ее беспомощный сонный взгляд принадлежал ему, Зуеву, он поймал его и не хотел отпускать.

Вот она тихо приподнялась, села, вяло провела рукой по одеялу. Казалось, она не в силах проснуться, не в силах отвести глаз. Беспомощно приоткрылся рот, шевельнулись губы, точно хотели что-то сказать и не могли… Потом будто судорога прошла по лицу, будто она пыталась улыбнуться, но только беспомощно дрогнули губы, и тишина поглотила звук.

Зуев затаив дыхание ловил, копил эти драгоценные движения любимого лица, и какое-то дерзкое, яростное счастье клокотало в нем. Он уже не тонул и не висел над пропастью. При помощи этого взгляда он выбрался на поверхность и крепко зацепился за край пропасти. Бешеная, яростная энергия бурлила в нем, рвалась наружу.

Она в его власти, она не смеет отвести глаз, он победил ее, поймал, обезоружил!

Еще мгновение — и он сам отпустит ее на свободу.

— Терпи, любимая, — сказал он и сам вздрогнул от звука своего голоса. Этот голос ему не принадлежал, он не хотел говорить, слова сами вырвались из него. Он хотел бы поймать их обратно, но они уже сделали свое дело, разорвали тишину, что ограждала их от всего мира. И Светланка вздрогнула, часто, будто от боли заморгала глазами.

— Что это?! — жалобно вскрикнула она и закрыла лицо руками.

Зуев смотрел на нее сверху вниз и улыбался от счастья.

«Все кончено», — думал он.

Он слышал звуки лагеря, голоса, смех. Кто-то стоял у него за спиной. Он знал, кто это стоит, но чувствовал себя в полной безопасности. В его счастливый сон уже никто ворваться не мог, никто не мог разрушить его блаженство. Никто. Он поймал это мгновение, оно ему принадлежало и останется с ним навсегда.

Так ловят бабочку сачком и наслаждаются ее живым трепетом. И пусть мгновение прошло и бабочка уже мертва, но теперь уже ее никто отнять у него не может, она навсегда останется с ним, в сачке его памяти. Навсегда.

Он все еще улыбался блаженной улыбкой победителя, и Светланка все еще была у него перед глазами, но злая его судьба распорядилась иначе. Почему-то она не хотела делать Зуеву свои драгоценные подарки. Может быть, неумолимая эта судьба страховала его от еще более дерзких заносов и необдуманных поступков, а может быть, ей просто вздумалось так жестоко пошутить… но следующее мгновение разрушило все завоевания Зуева, все обратило в прах, а сам он летел в пропасть, чтобы шмякнуться о землю, как подстреленная птица. Та самая, которая не умеет зализывать свои раны.

Бунтарь-одиночка, он всю жизнь был осужден сражаться с коварной своей судьбой. Он уже знал это, и совсем не обязательно лишний раз было ему об этом напоминать. Но судьбе виднее, судьбе — виднее…

Зуев еще улыбался своему счастью, но уже кто-то аккуратно сдернул с него покрывало тишины и подключил звук. Поскрипывала сосна, вдалеке лаяла собака и стучал молоток, за спиной покашливал Егоров. Светланка все еще была у Зуева перед глазами, и он радовался, что это зрелище недоступно для Егорова.

От щедрот душевных Зуев даже пожалел этого старого человека, которому уже не достанется такого взгляда. А если и достанется, он все равно не может быть так безумно счастлив, потому что конечно уже не может так сильно любить.

Но тут в репродукторе у него над головой что-то забулькало, захрипело, и, точно горячий порывистый вихрь, пронесся по всему лагерю дерзкий Светланкин хохот.

— Светлана Валерьяновна, — оглушительно, на весь лагерь загремел в репродукторе голос Натана, — Светлана Валерьяновна, дорогуша, куда вы дели мои тапочки? А ну, скидывай! Скидывай, говорят! — визг, шум возни, и волнами, волнами, жаркий и дерзкий ее смех…

Сколько раз он будил Зуева посреди ночи, сколько раз преследовал в часы одиноких прогулок к морю, сколько раз ему мерещилось ее запрокинутое, будто подставленное солнцу лицо и хохот… хохот.

«Светлана Валерьяновна…» Все в лагере звали ее просто Светой, Светланкой и обращались к ней на «ты». «Светлана Валерьяновна, дорогуша…»

Магнитофон находился в комнате Натана.

Нет, Зуев не понял, что случилось, не хотел понимать, он не мог этого себе позволить. Сознание захлопнулось я помутилось. Вокруг все покачнулось и потемнело… Нет, он ничего не понял. Боль была такой сильной, будто ему дали ногой в живот…

Она все еще была у Зуева перед глазами, только бессильно упали на одеяло ее руки и обнажилось безучастное, вдруг окаменевшее лицо.

— Кош-мар, — раздельно произнесла она.

Он ничего не понял, только силы вдруг кончились. Он тяжело сполз по стене и сел на землю, спрятав лицо в колени.

Над ним стоял Егоров. Он тоже отказывался что-либо понимать, он угрюмо и тупо разглядывал репродуктор у себя над головой, в недоумении слушал нежные, грустные звуки старинного вальса «На сопках Маньчжурии». В окне беседки мелькнуло Светланкино испуганное лицо, но, увидав Егорова, тут же скрылось, провалилось, нырнуло за подоконник. Малышня загалдела, завозилась там, как в птичнике.

Егоров сел на землю рядом с Зуевым и так же тяжело опустил свою голову в колени.

Они сидели и слушали старинный печальный вальс или собственную боль и не могли видеть, как из беседки, точно разъяренная фурия, вылетела Светланка. Сломя голову она пересекла территорию лагеря и бурей ворвалась в радиоузел. Музыка тут же оборвалась, а из открытого окна понеслись крики, проклятия, звон разбитой посуды… или аппаратуры.

— Это еще не трагедия, — тихо произнес Егоров, — еще не трагедия, — медленно повторил он и положил свою тяжелую руку на плечо Зуева.

Тот вздрогнул словно от удара, дико огляделся вокруг, потом задрожал весь, словно под током, закусил побелевшие губы, и точно тугая пружина вдруг подкинула его высоко в воздух… Еще мгновение, и его не стало.

Егоров встал и пошел следом. Он шел тяжело и размеренно, как большая заводная игрушка, которая умеет ходить только прямо. Он шел, и боль стихала, он постепенно успокаивался и уже посмеивался про себя над своей незадачливой любовью. Боль была сильной, но мгновенной. Хрупкая постройка его любви рухнула с удивительной легкостью. Казалось, ему было тяжелее поддерживать ее, непостижимую и воздушную. А мужества и здравого смысла ему было не занимать. Другое дело — Зуев. Где он теперь?