Инга Петкевич - Лесные качели

Зуев с матерью серьезно выслушали эту речь, переглянулись, мать пожала плечами и ушла, хлопнув дверью. А Зуев еще долго внимательно вглядывался в невозмутимое лицо отца, но даже тени улыбки не промелькнуло на нем. Отец спокойно попивал свое «кахетинское» и слегка шевелил бровями.

Так прошел и кончился самый тяжелый и страшный год в жизни Зуева. Там, в горах, началась совсем иная жизнь, и Зуев окончательно проснулся и забыл свои младенческие сны и младенческие кошмары. В сознании, как зарубка на память, остался только маленький серый котенок, несчастная жертва и в то же время талисман, страхующий Зуева от диких заносов и взрывов.

И вот теперь в этом большом, холодном и чужом городе у Зуева никого нет. Прошлой зимой мать забрали в психиатрическую больницу, и Зуев остался совсем один. Его определили в школу-интернат, но там ему совсем не понравилось. Отец зовет его к себе на юг, но Зуев не может оставить больную мать. Поэтому он решил бросить школу и пойти работать.

— А у меня в этом городе тоже никого нет, — сказал Егоров. — И мне тоже бывает одиноко и тошно. Я лично считаю, что нам с тобой пора подружиться и жить вместе. Может быть, меня возьмут в ваш интернат, ну хотя бы военруком?

— Вы это серьезно? — спросил Зуев.

— А что тут такого невероятного? Почему два одиноких человека не могут стать друзьями?

— Да я… Да мы… Да я вам совсем не гожусь! Мы совсем разные люди! — выпалил Зуев.

Егоров засмеялся и обнял мальчика за плечи.

— Все люди разные, — сказал он. — К тому же я старше тебя почти на сорок лет. Но какое это имеет значение, вместе будем учиться ходить по земле.

— Я учиться не могу, — сказал Зуев, — мне деньги нужны.

— Ничего, у меня есть лишние, я тебе одолжу.

— Я не хочу ни от кого зависеть. Я хочу работать и быть свободным.

— Потом ты надумаешь жениться.

— А что такого?

— Я буду против, — важно заявил Егоров, и они оба расхохотались. — А теперь ступай просить прощения у Таисии Семеновны, — приказал Егоров.

— Будет сделано! — отчеканил Зуев и помчался прочь.

Егоров с удовольствием проследил, как тот карабкался по откосу, и вздохнул о своей молодости…

Егоров сидел под навесом платформы. Он думал о странной природе любви. Зуев любит Славу и ненавидит его в то же время. Слава любит Настю, стыдится ее и не прочь был бы наделить ее добродетелями Анины, которую он не любит. Анина любит себя и мечтает довести себя до совершенства, но талант не дается ей в руки. Настя же еще не проснулась, и нечего раньше времени будить ее. И в то же время, при всей невозможности и несовместимости этих страстей, пожары этого лета пожгут в душе каждого сор и хлам детской, обновят и очистят эти души для новой жизни.

Он любил Глазкова и боялся его потерять. Что такое любовь? На всем протяжении своей дружбы с Глазковым он задавал себе этот вопрос и каждый раз отвечал по-разному. Он был привязан к Глазкову, болел и страдал за него, опекал от житейских невзгод, поучал, критиковал, но дело не в этом… Дело было в том, что без Глазкова ему было неинтересно жить, он скучал без него и всегда с нетерпением ждал его возвращения из отпуска, из командировки. Именно в его отсутствие он вдруг ясно понял, что он не только привязан к Глазкову, но Глазков привязывает его к жизни, сообщает ей смысл, интерес, значение. Без Глазкова мир вдруг делался скучным, тусклым, бесцветным, ну совершенно неживым и нежилым. Эта странная связь и зависимость от Глазкова удивляла и даже удручала его самого, он искал ей объяснения и находил только одно слово: любовь.

Светланка искала его повсюду и наконец нашла на платформе. Егоров с удовольствием наблюдал, как она спускается по откосу. На ней были узкие обтрепанные шорты, явно переделанные из старых джинсов, и громадная тельняшка. Вначале Егоров принял ее за мальчишку. В лагере она никогда не позволяла себе таких маскарадов. Но узнав ее, Егоров сразу же насторожился. Судя по такому вызывающему наряду, его ждал очередной спектакль.

В руках у нее была длинная камышовая палка с бархатным коричневым набалдашником. Беспечно поигрывая этой камышовой тросточкой, она легко прыгала по откосу, танцевала, кривлялась и пела, словом устроила для Егорова целую пантомиму.

Он смеялся ее трюкам, ему было приятно смотреть этот резвый, беспечный спектакль, приятно и только. Он наблюдал его, как посторонний зритель. Все эти ужимки и прыжки уже не волновали его и не тревожили, он больше не принимал их на свой счет. Он вышел из игры так же неожиданно для себя, как встрял в нее.

Все так же играя камышовой тросточкой, Светланка резво взлетела на гулкие доски платформы и прошлась по ним в лихой чечетке. Потом важно, театрально раскланялась и послала Егорову воздушный поцелуй. На ее лице не было и тени смущения. Оно было вызывающе беспечно и невинно.

«Ну что ж, попробуй, брось в меня камень, — говорило это лицо. — А, не можешь? Тогда и не о чем тут разговаривать».

Конечно, она догадывалась о его состоянии, но отметала как ерунду, не достойную внимания.

— Важный-то какой, — смеялась она, приближаясь к Егорову. — Просто генералиссимус.

— Глупая, вздорная девчонка, — добродушно усмехнулся он. — Врунья, нахалка и сумасбродка.

Светланка опешила, она ожидала чего угодно, только не этой снисходительной усмешки.

— Егоров, — проникновенным тоном начала она и для пущей убедительности вплотную придвинулась к нему и даже заглянула в лицо. — Все, что вы сегодня услышали по репродуктору, — это сплошное недоразумение. У нас с Натаном ничего нет, мы просто готовили вместе новую передачу, был включен магнитофон, а мы не заметили… Вы мне не верите, да? — Она вздохнула и скорбно потупилась.

— А ты сама себе веришь? — спросил он.

— То есть как?

— Ты веришь, что сейчас искренна, что тебя все это огорчает или волнует? Веришь, что тебе нужны все эти глупые романы? В любовь свою ты веришь? Или просто морочишь людям голову?

— Но я не нарочно, — горячо откликнулась она. — Вы мне и правду нравились. Я видела, что вам тяжело, и хотела помочь.

— Ты себе помоги сначала. Тебе ведь тоже не сладко приходится?

— А вы почем знаете?

— Ты считаешь, что только тебе все видно вокруг, а сама ты вроде невидимки, что ли?

— И что же такого вам удалось разглядеть? — насторожилась она.

— Все! — заявил Егоров. — Милая, возраст. С высоты моего возраста все видно как на ладони. «Мне сверху видно все, ты так и знай», — пропел он.

Его шутливый тон почему-то обидел ее, она отодвинулась от него, надулась, вздохнула. Скучающим взглядом огляделась вокруг. Опять вздохнула.

— Не понимаю я вас, Егоров, — холодно бросила она. — Никто в жизни не оказывал мне такого отчаянного сопротивления. Это, в конце концов, некрасиво, негалантно, нетактично. Нельзя так грубо отвергать молодую симпатичную женщину. Вы ужасный ханжа.