Инга Петкевич - Лесные качели

Никогда в жизни он так исступленно и оголтело не целовался. Качели стремительно набирали высоту, и в краткий миг прозрения на верхней точке он видел ее запрокинутое лицо, и только успевал перевести дух, как тут же стремительно падал в пропасть, и опять было только ее лицо, горестно-беспомощное, отчаянно-невинное и дерзко-беспощадное.

— Нашлась моя Потеря, — шептал он, закрыв глаза, и ему казалось, что он умирает.

Когда же сознание стало к нему возвращаться и мрак рассеялся, и он с ужасом вспомнил, кто он, где и почему, и вспомнил платформу, которая находится на виду у всего лагеря, и открыл глаза, то обнаружил себя совсем в другом месте…

Он не узнавал ничего вокруг. Не было никакой платформы. Под ним был мягкий мох, и густые заросли бузины смыкали над ним свои ветки. Он снова прикрыл глаза, и там, в темноте, пытался сосредоточиться и понять, как он сюда попал и сколько прошло времени. Но хоть убей, он не мог этого вспомнить, — это был какой-то провал в памяти. Такого с ним еще не бывало никогда в жизни, и, если бы ему сказали про такое, он ни за что бы не поверил. Так лежал он довольно долго, ощущая тяжесть на левом плече, и боялся пошевелиться.

— А теперь будем разбираться, какая это любовь, — прошептали ему прямо в ухо, и медленные тягучие поцелуи опять стали раскачивать его качели, и уже совсем глупо и поздно было теперь их покидать. Потом будет время, но теперь он не в силах был остановить это упоительное движение…

Потом они сидели под навесом платформы, и Светланка ликовала, празднуя свою очередную победу, и он стонал, отмечая свое падение, и оба еще были счастливы, потому что будущее еще не угрожало им немедленной расправой, оно еще было далеко.

— Лето устало, и я устала отдыхать, — сказала Светланка. Она подслушала эту фразу у одного из своих малышей и любила ее повторять. Егоров хотел что-то ответить, но не мог. Потрясение было так велико, что не оставляло места словам. Он робел перед Светланкой, боялся шелохнуться, боялся каждого неверного жеста и неточного слова. Он краснел и немел, как мальчишка, и Светланка снисходительно и лукаво посмеивалась над его смятением и ликовала.

— Уходи! — почти умоляюще прошептал он. — Мне надо сосредоточиться. Уходи.

Она засмеялась, вскочила и резво помчалась по гулким доскам платформы. Какая-то болезненная нить внутри Егорова натянулась ей вдогонку и оборвалась только тогда, когда Светланка исчезла из вида. Оборвалась с высоким болезненным звоном.

Он облегченно перевел дух, осторожно достал из кармана валидол и украдкой сунул под язык. Впервые в жизни ему захотелось напиться до бесчувствия, но он не успел даже сосредоточиться на этой идее, когда с откоса скатилась мальчишеская фигурка и стремглав бросилась к платформе. Егоров вскочил ей навстречу. Он понял, что в лагере опять что-то случилось…

Потом они бежали вдвоем.

— Как — проглотил? Зачем — проглотил? Зачем ему глотать птичек? — размахивая руками, кричал Егоров.

У ворот лагеря им повстречалась Таисия Семеновна. Она бежала им навстречу, тоже размахивая руками, и они побежали втроем.

— Я боюсь их, просто боюсь! — возбужденно жестикулируя, выкрикивала Таисия Семеновна. (Они с Егоровым пересекали территорию лагеря.) — Это же выродки какие-то! Ничего человеческого! Или — я, или — они, вместе нам тут делать нечего!

— Ребята зарвались, конечно, но я с ними потолкую, — говорил Егоров.

Так они добежали до комнаты Таисии Семеновны, распахнули дверь и застыли на пороге. Стоя посреди комнаты, Настя и Слава крепко целовались, а над головой у них порхала птичка.

— Что я говорила! — воскликнула Таисия Семеновна. — Вот вам, пожалуйста!

— Птичка живая, — сказал Егоров, разглядывая птичку под потолком.

А дело было так.

Разговор по душам состоялся в комнате Таисии Семеновны. Это была беленькая, чистенькая комнатка-келья. Ничего лишнего, только на окне стояла клетка с канарейкой. Сесть было не на что, и дети толпились возле окна.

— Собственно, я давно собиралась с вами поговорить, — начала Таисия Семеновна, прохаживаясь по комнате и озабоченно потирая руки. — Ваше поведение в последнее время не на шутку тревожит меня. Вы совершенно отбились от рук. Мне известны все ваши проделки, просто я не хотела вмешиваться и все ждала, что вы образумитесь. Возьмем хотя бы чудовищную сцену возле камня…

— И камни имеют уши, — сказал Зуев.

— С тобой, Зуев, у меня будет разговор особый. Ну так вот, я считаю ваше поведение там, возле камня, с погребом и качелями, глупым и мерзким. Все вы оскорбили Настю, и я требую, чтобы вы, для начала, попросили у нее прощения.

Все молчали.

— Ну что же вы, я жду!

Зуев, чеканя шаг, подошел к Насте, щелкнул каблуками:

— Пардон, мадам, мы не хотели вас обидеть, пардон!

Настя прыснула. Таисия Семеновна гневно нахмурилась.

— Не знаю, может, Настя и удовлетворена подобными кривляниями, но я лично ее восторга не разделяю.

Настя смутилась.

— На колени, негодяи! — воскликнул Зуев и бухнулся перед Настей на колени.

Все последовали его примеру.

— Шуты гороховые, вот вы кто! — взорвалась Таисия Семеновна. — Посмотрите на себя со стороны, на кого вы похожи! Шляпы какие-то дурацкие! Чтобы я их больше не видела! — И она сорвала шляпу с головы Зуева.

— Уважаемая Таисия Семеновна, — размеренным голосом произнес тот, — верните мне, пожалуйста, мою шляпу.

— Ты получишь свою шляпу только по окончании смены.

— Уважаемая Таисия Семеновна, — повторил Зуев, — Верните мне, пожалуйста, мою шляпу. Иначе я проглочу вашу птичку.

— Что?! Что ты сказал?!

Вместо ответа Зуев открыл клетку, достал птичку и сунул ее в рот.

— Мерзавец! — закричала воспитательница и выскочила вон из комнаты.

— Дурак! Дурак! Выплюнь сейчас же! — закричала Настя и бросилась на Зуева с кулаками. Зуев вытащил птичку изо рта и посадил на подоконник.

— Чуть не подавился из-за тебя, — сказал он Насте и вышел. Все последовали за ним.

В лагере поговаривали, что Анина сошла с ума. (Слух этот в свое время распустил Зуев.) Анина и сама сомневалась в собственной нормальности, такие странные вещи с нею происходили.

Однажды утром она проснулась необыкновенно легкой, свежей и счастливой. Такое чувство облегчения и умиротворения бывало только в детстве, после горьких и обильных слез. Она проснулась полностью свободной от ревности и любви, от горя и стыда, от унижения и обиды, от злобы, мести и отчаяния, — ничего этого не было и в помине. С недоумением и опаской она приглядывалась к себе, тщательно перебрала вчерашний день, постаралась вспомнить сны — но нет, никаких таких поводов для облегчения она не обнаружила…

Она с удовольствием умылась. Вода показалась ей очень вкусной, и она сделала несколько больших глотков. Потом с удовольствием причесалась, хотя это всегда было из самых неприятных для нее занятий. На завтрак была подгорелая пшеничная каша. «Такую и куры не станут есть», — обычно заявляла она. Но в это таинственное утро каша ей неожиданно понравилась, и она съела ее с удовольствием… И даже сам воздух показался ей особенно чистым и свежим. Многозначительные и любопытные взгляды девчонок, преувеличенно сочувственные и скорбные, на этот раз не раздражали и не унижали ее, даже смешили.