Инга Петкевич - Лесные качели

Егоров посмотрел на Зуева.

— Это я ее заманил, — признался Зуев.

Таисия Семеновна окинула Зуева таким же непонятным печальным взглядом.

— Ну да, конечно, — вздохнула она. — Что и требовалось доказать. Это ты, конечно, заманил и приручил это животное, такие, как ты…

Никто не понял смысла ее слов, но всем почему-то тоже стало грустно.

…И вдруг лето кончилось. Внезапно, как это случается только на севере. Пошли холодные дожди, потянуло сыростью, и даже однажды полетели белые мухи. Позднее, в сентябре, лето еще может вернуться ненадолго, но это уже будет бабье лето, оно будет не для детей.

В вагоне все притихли и затаились. Каждый возвращался в свой мир, возвращался к себе домой.

Егоров заглядывал в детские лица, взгляды ускользали от него в окно, туда, в будущее, в город. Город надвигался на них с неумолимостью крупного плана. И по мере его приближения с огромной скоростью уносилось в прошлое зыбкое и призрачное северное лето.

Егоров чувствовал, что все они расстаются навсегда. Будущим летом они, возможно, встретятся снова, но встретятся заново, как новые люди. У него на глазах происходил процесс распада целого на составные элементы… Он растерялся перед неумолимостью этого распада и, повинуясь внезапному порыву, выскочил на станции и купил конфет и лимонада.

Последовало короткое судорожное оживление… Таисия Семеновна привычно растрогалась и прослезилась, потом потребовала тишины и сказала свое прощальное слово:

— Этим летом кончилось ваше детство. — (В вагоне ехали только старшие.) — Вы распрощались с ним навсегда. Проводы были тяжелые, но я считаю, мы с честью выдержали испытание. Запомним же это лето, последнее лето вашего детства.

«Однако же она совсем не глупа», — отметил про себя Егоров.

Он не знал, что эти слова Таисия Семеновна произносит уже, наверное, в сотый раз и столько же раз с новой силой и болью заново переживает этот сюжет…

Егоров скользнул взглядом по вагону.

Анина и Слава, сидя рядом, сосредоточенно изучали каждый свою точку.

Егоров догадался об их молчаливом заговоре: родители ожидают увидеть их вместе…

Настя не выглядела больше такой отрешенной и сонной, тень тревоги порой пробегала по ее все еще безмятежному лицу.

Зуев в свободной и живописной позе созерцателя на самом деле исподтишка следил за Славой.

— Жизнь всегда дает достаточно оснований как для положительных, так и для отрицательных обобщений. Все зависит от людей. Сильные, здоровые и добрые люди делают положительные выводы, слабые и злые — отрицательные. Будем же сильными, смелыми и добрыми… — говорила Таисия Семеновна.

Егоров смотрел в окно на проплывающий мимо карельский пейзаж. Он думал, и, как всегда при этом, вид у него был довольно свирепый.

Он думал о том, как жизнь избегает штампов и шаблонов, как она боится их и какие неожиданные финты и фокусы выкидывает порой, чтобы только их избежать. Егоров вспоминал, с каким настроением ехал всего месяц назад в этот лагерь, какие мечты и помыслы вынашивал в себе, как надеялся с ходу подружиться с детьми, завоевать их доверие, стать для них нужным и даже необходимым. Он мечтал покорить их своим героическим прошлым, своим незаурядным жизненным опытом. А сколько замечательных боевых историй он тогда заготовил для детей. Они ему так и не понадобились. Дети оказались куда взрослее, сложнее и серьезнее, чем он предполагал. И прав был Слава, когда сказал: «Мы старше вас во времени…»

Эта дурацкая история с лошадью сразу спутала все карты. Кто мог предусмотреть такую глупую историю? Нет, у жизни свои ходы…

Зуев задумчиво смотрел в окошко.

— Зуев, — окликнул его Егоров. — Скажи, зачем ты притащил тогда в лагерь эту лошадь? Для куражу, да?

— Нет, — Зуев задумался, будто воспоминание уже принадлежало далекому прошлому. — Вы тут ни при чем, вы просто подвернулись тогда. Это я для Светланки, она всегда мечтала иметь лошадь, я слышал, она говорила…

— Ну ладно, лошадь тоже ни при чем. — Егоров ласково потрепал мальчика за плечо, и тот застенчиво улыбнулся ему.

Лошадь, действительно, была ни при чем, сам он был хорош. Надутый фанфарон, он мечтал войти в лагерь победителем и всех сразу потрясти, покорить, приручить и осчастливить. Только его тут и ждали. Да не будь этой злополучной лошади, жизнь придумала бы еще фокус поглупее. У нее, у жизни, свои ходы, ее не проведешь. Она не выносит банальности.

Нептун! Как он тогда растерялся! Тут уже работала Светланка, ее штучки! Такой палец в рот не клади, проглотит. Прав был Зуев со своей страховкой. Такая кого угодно заморочит.

А лента Мебиуса! Если кто думает, что это простой фокус, — тот сам дурак. Ничего более загадочного он, Егоров, в жизни не видел. А ведь он давно знал об этом эффекте, знал, но не придавал значения, не впускал в свое сознание. А тогда вдруг ум за разум заехал. Права Таисия Семеновна: случай массового психоза — не иначе.

Начиная с похода все вроде бы наладилось. Разговор со Славой состоялся, Егоров им доволен. И пусть ему не удалось подружиться с мальчиком, не удалось расколоть его, — это сделали за него другие силы, силы куда более примитивные и мощные, — но интерес Егорова к Славе от всей этой истории только возрос. Что ждет в будущем этого загадочного мальчика? На каких самолетах тот будет летать или какие картины напишет? Многого Егоров не увидит, не застанет, в двадцать первом веке ему уже не жить. А Слава к тому времени только войдет в зенит — мальчик рожден для двадцать первого века.

Прав был Глазков, когда говорил о новом поколении, поколении победителей. Его воображаемый сын будет победителем. И пусть Егоров не передал ему привет от Глазкова, не мог передать, но жалеть тут ни о чем не приходится. Жизнь продолжается, и это — главное.

Осенью Егорову удалось устроиться в интернат, где жил и учился Зуев. Он был оформлен военруком, но одновременно работал внеклассным воспитателем, то есть проводил с детьми их свободное от учебы время: ходил на экскурсии, в кино, совершал прогулки и вылазки за город.

Отношения с Зуевым налаживались с трудом. Мальчик был не из таких, которые раз навсегда бросаются к вам на шею и повисают на ней, как гиря. Да и Егоров к такой породе людей не принадлежал. Любые отношения давались ему со скрипом.

После лета Зуев сильно изменился и продолжал меняться с каждым днем. Он возмужал, огрубел и помрачнел, он на глазах превращался из подростка в парня. В жизни он больше всего ценил собственную независимость. К довольно строгому режиму интерната привыкал с большим трудом, то и дело срывался, дерзил преподавателям, пропадал без разрешения. С коллективом держался высокомерно и снисходительно, как с недоразвитыми, а с начальством так и вовсе враждебно. Он не одобрял поступления Егорова в интернат. В первое время откровенно избегал его и называл при обращении «начальник».