Инга Петкевич - Лесные качели

— Начальник, я сегодня должен навестить свою мамашу, — нехотя сообщал он и уходил, не дожидаясь официального разрешения.

Уже не раз Егоров выходил из себя.

— Не называй меня начальником, — требовал он.

Зуев нехорошо усмехался и уводил глаза в сторону.

— Напрасно вы сюда подались, начальник, — ответил он ему в последний раз. — Жили бы у себя дома, я бы к вам в гости ходил, глядишь, могли бы подружиться, а тут…

Он не любил интернат, мечтал уйти в ПТУ, чтобы поскорее получить специальность и начать самостоятельную жизнь. Но мать умоляла его сначала кончить школу, и Егоров тоже не хотел терять мальчишку из вида. Почему-то он был уверен, что их отношения рано или поздно наладятся и он сможет быть полезен Зуеву. Но пока что приходилось только надеяться.

В последнее время ситуация еще больше осложнилась. Зуев стал пропадать все свободное время. Он подрядился халтурить в какую-то шарашку по ремонту квартир и приходил в интернат только ночевать. На педсовете он заявил, что ему нужны деньги, чтобы носить передачи больной матери, и если воспитателей это не устраивает, то он может хоть завтра покинуть интернат навсегда. Учился он неплохо, и его решили оставить ввиду особых обстоятельств. Но самое страшное, что он стал понемногу выпивать. Уже не раз, когда он возвращался поздно вечером в интернат, от него явственно попахивало спиртным. Пока что это заметил только Егоров, он держал это открытие в секрете, но сам был в полной растерянности. Не знал, что делать, как помочь парню. В лагере, на свободе, Зуев был совсем другим, он еще был дерзким, строптивым мальчишкой. За лето он вырос, возмужал и в город вернулся совсем в новом качестве, будто вдруг переродился, зачеркнул, изжил в себе все детские сантименты, заносы и привязанности. Он матерел на глазах, и Егоров беспомощно наблюдал это перерождение и волновался. Ему все время казалось, что Зуев однажды не вернется в интернат, исчезнет навсегда, только его и видели.

Кроме того, был еще один веский фактор, почему Егоров не мог приблизить к себе Зуева. Он даже домой не мог его пригласить. Там жила Светланка, которой пока что просто негде было жить. Как выяснилось по возвращении в город, Светланка была родом из-под Львова, из лыжно-курортного местечка Ясеня, и в шутку называла себя гуцулочкой. В годы учебы она жила в общежитии, потом вышла замуж и жила у мужа. Недавно она развелась и теперь временно поселилась у Егорова, тем более что он почти все время проводил в интернате и порой даже оставался там ночевать. Егоров не возражал. Его смущала только временность этого явления и еще убогость своего жилища. Он бы мечтал принять и поселить свою любовь по-царски.

Егоров скрывал от Зуева свои отношения со Светланкой, справедливо полагая, что Светланка всегда может исчезнуть из его жизни, а Зуев останется. Он весьма опасался разоблачения, но не мог добровольно отказаться от Светланки — это было выше его сил.

Они встретились в фойе кинотеатра нос к носу. Все трое ели мороженое, и этот факт почему-то не разрядил, а наоборот, только усугубил ситуацию. Чтобы правильно отреагировать, надо было сосредоточиться, а тут это мороженое. Оно отвлекало внимание, капало в рукав, его надо было лизать. Так и стояли друг против друга, как дураки, и бубнили что-то про кинокартину, про погоду и осень. На улице был кромешный мрак, снег с дождем, и даже в фойе кинотеатра это ощущалось. Было тускло, сыро и неуютно. Отсыревшие неприкаянные зрители, зябко поеживаясь, топтались возле выставки киногероев гражданской войны. Мороженое было отвратительное, холодное и пахло картоном…

Как не хотелось ему в этот злополучный субботний вечер вылезать из дома! Сидели бы себе тихо у телевизора, попивая коньячок. Но Светланка маялась бездельем, тосковала и рвалась прочь, на волю. Ей до зарезу надо было посмотреть какой-то новый американский боевик, на который они, разумеется, не попали.

После лета Светланка тоже заметно изменилась. И куда только подевалась ее резвая беспечность, щедрый, заразительный смех, рискованные трюки. Она боялась зимы, хандрила, скучала и капризничала. Лицо осунулось и побледнело, глаза смотрели тускло и анемично. Она явно чувствовала себя глубоко несчастной, и Егоров тщетно ломал голову, как бы ее развеселить, ублажить и порадовать. Покупал конфеты и апельсины, брал билеты в театр. Однажды целый вечер простоял в очереди за сапогами для нее, а потом всю неделю не знал, как ей передать эти сапоги, в какой форме, и корчился от стыда и отчаяния. Как ни погляди, картина получалась глубоко унизительной. Чтобы только ублажить ее, урвать пару мгновений счастья, он задабривает ее подарками. Фу, какая гадость, какой позор! Сколько раз он давал себе торжественную клятву больше не заискивать перед девчонкой, заняться делом, наладить самостоятельную жизнь и во что бы то ни стало пресечь эту унизительную зависимость. Давал клятву и тут же нарушал ее. Это было выше его сил: ни о чем, кроме Светланки, он даже думать не мог. Зато как она радовалась в тот вечер, как благодарила за сапоги и как любила его тогда.

— Знаешь, — призналась она, — никто никогда мне ничего не дарил. Даже муж. Он принимал мою любовь как должное. Я крутилась в этой семье круглый день. Там все были больные, и мать, и отец, и даже младшая сестренка. Я работала на них с утра до вечера, таскалась по магазинам, стирала, шила, готовила, но они даже не замечали моих усилий. Муж с детства привык, чтобы все они вертелись вокруг него, угождали ему и прислуживали, — для него это было в порядке вещей…

Светланка еще долго жаловалась на свою неудавшуюся жизнь. Он прилежно кивал, с нетерпением ждал своего часа и в то же время сгорал от стыда и унижения. Он не хотел покупать ее любовь, а получалось, что покупает. Он не пожалел бы ради нее остатков жизни, но как раз в этом она нуждалась меньше всего. Она уже привыкла жить небрежно, как придется, с щедростью молодости она раздаривала свою любовь, не получая взамен ничего, кроме подзатыльников. Да еще признавалась ему, жаловалась, отнимая у него, таким образом, даже право на ревность.

Нет, ничего не дала ему эта злополучная любовь, ничего, кроме унижения, стыда и отчаяния… Ничего, кроме кратких мгновений полного блаженства, когда он забывал и себя, и свое унижение, и стыд, и совесть, и отчаяние. Не так много выпало на его долю этих мгновений счастья, но у кого их бывает больше, таких мгновений? Не родился еще на земле человек, которому бы удалось поймать и приручить эту синюю птицу счастья. Мимолетно она залетает в любую форточку и спешит дальше, ведь она одна на всех, и многие с нетерпением ждут ее трепетного визита — всех разом не осчастливишь. Егорову и так уже досталось много таких мгновений. Он даже и не мечтал о таком подарке судьбы, а вот выпал и на его долю. За подарки надо платить, все платят по-разному, но платят неизбежно все. Егоров знал этот неумолимый закон природы и не собирался увиливать от расплаты, но он надеялся оплатить счета ценой собственных жизненных ресурсов, собственной болью, ревностью, одиночеством. И больше всего на свете боялся подставить под удар ближнего, особенно Зуева.