Инга Петкевич - Лесные качели

Они обиделись и вывели меня из состава туристического совета, но скандал пошел на убыль.

В конце рабочего дня зашел шеф. Я люблю его нечастые посещения, люблю его тяжеловатые размеренные шаги у себя за спиной.

— Что-то не так, — приговаривал он, — что-то не так…

Я работал и ждал, что он скажет. Обычно он задает какой-то вопрос или рассказывает какое-нибудь впечатление или наблюдение, которое он давно носит в себе и хочет с кем-то поделиться. Иногда это относится к работе, но еще чаще к людям.

Мы с шефом не однолетки, он на десять с лишним лет старше меня, но это, по-моему, не мешает нашей дружбе.

Он пришел в институт незадолго до меня, но я еще долго сверял технические отчеты и спал в шкафу, а он уже был вполне сложившимся руководителем. И действительно, стоило посмотреть, как важно, решительно и обособленно шагает он по коридору, — сразу же становилось понятно, что перед вами руководитель. Представить его в роли подчиненного было просто немыслимо.

Говорили о его больших научных заслугах, которые будто бы долго недооценивались, но он сумел-таки отличиться и пробиться, что теперь перед ним зеленая улица и что он себя еще покажет. Другие говорили, что он карьерист, выскочка и шельма.

То есть к нему присматривались.

Но он взялся за дело решительно и умело, многое радикально переместил и перестроил — словом, действовал как и положено новому руководителю. Приказы и распоряжения его были толковы, конкретны и умны, с этим уже нельзя было не считаться, и к недоверию присоединилось завистливое восхищение. «Ну, каков шельма!» — говорили одни. «С головой», — соглашались другие. «Такому лучше не вставать на пути — силища!» — замечали третьи.

Опять же — к нему присматривались.

Потом произошел инцидент с Фаддеем, за которым все следили очень даже пристально. И почти каждый сделал свои собственные выводы, которые сходились в одном, что с шефом лучше не тягаться.

К нему все еще присматривались.

А присматривались к нему так долго потому, что никто не мог понять, что это за человек. Как руководителя его уже раскусили, но как человек он еще никак себя не проявил и не выдал. К подчиненным относился логично, последовательно и справедливо, никуда слишком не лез и не ввязывался ни в какие отношения. Держался замкнуто, обособленно, многие находили, что высокомерно, и никого к себе не подпускал. Здесь тоже не обошлось без сплетен и догадок. Говорили, что от него ушла жена, оставив ему дочь, которая якобы над ним издевается и бьет посуду. Но дальше слухи не шли, никто ничего толком не знал.

А познакомились мы с ним поближе на одном товарищеском суде. Он и раньше посещал подобные собрания, но ничем себя не выдавал и мнений своих никак не высказывал.

Случай был вздорный, нелепый и грязный. Жена выгнала мужа, а его в результате хватил инфаркт. В процессе разбирательства выяснилось, что жена-то была фиктивная, а настоящей женой являлась сестра этой жены…

Все это трудно объяснить словами. В общем, так. Они поженились, хотя и не расписались. Муж переехал к жене, и у него освободилась комната. И чтобы комната его не пропадала, они решили ее кому-нибудь продать. Но как продашь — ведь площадь-то государственная, и прописать на нее можно только жену. Вот они и договорились, что сестра вступит с мужем в фиктивный брак, зарегистрируется и заплатит им за комнату. Так и сделали. Но сестра отказалась платить. «Какие, — говорит, — деньги! Я законная жена и прописана на площади мужа. Подавайте куда хотите — сами меня на такое дело подбили…» В процессе их выяснений с бедным мужем приключился инфаркт. Тогда сестра и говорит: «Раз ты жена, то и ухаживай за ним, как жена…» То есть они запутались, кто из них больше жена: та, которая жена, или та, которая по закону… «А мне он на кой!» — кричала на суде одна из сестер. «Сами на такое дело подбили, на родной сестре разживаться вздумали!» — кричала другая. «А что ж ты раньше соглашалась!» — кричала первая. «Да какой он мне муж! Да я бы на него…» И так далее.

Все это не так-то легко было выяснить, но и когда выяснили, никто не мог понять, что же теперь делать и кто должен ухаживать за бедным мужем.

Я долго, мрачно и тупо выслушивал вздорные мнения и препирательства и от растерянности уже ничего не понимал. В зале хохотали, кто-то притащил магнитофон, сыпались провокационные вопросы, — зал веселился вовсю, и я ничего не мог поделать.

И вдруг будто все взорвалось. Никто и не понял, что к чему. Мне показалось, что погас свет и обвалился потолок. Ломая стулья и сметая все на своем пути, наш шеф волной прокатился по собранию и вот уже стоял над нами. «Да как вы смеете!» — заорал он, стуча кулаком по столу. И слов не разобрать, но столько тут было стихийной необузданной ярости и искреннего, святого, точного гнева, что все было понятно.

Стол затрещал… Шеф бросился к выходу. Дверь отворялась на себя, но прежде, чем он это понял, из нее вылетели все стекла.

Этого происшествия никто даже не обсуждал, и сплетен не было. Все будто затаились и даже, как мне показалось, подтянулись.

На следующий день шеф вышел на работу и продолжал руководить нами как ни в чем не бывало. И только стал еще более отчужденным, величественным и неприступным.

А у меня еще долго не выходило из памяти это лицо… Впервые в жизни я видел гнев — не злость, не истерику, а гнев.

И я горжусь, что первый сошелся с ним поближе и заслужил его доверие…

Он приходил обычно в конце рабочего дня и долго расхаживал у меня за спиной, а потом задавал какой-то вопрос или рассказывал случай. Эти его вопросы первое время приводили меня в замешательство, даже в смятение и порой казались мне просто туповатыми. И прошло немало времени, прежде чем я понял, что эта тупость не имеет ничего общего с ограниченностью и умственной ленью действительно глупых людей. Это была тупость первооткрывателя, тупость гения, который привык доходить до всего своим умом и ни одну аксиому не принимать на веру. Утверждают, например, будто он не знает системы CGS. Я не знаю, правда ли это. Сам не раз удивлялся, когда какая-нибудь азбучная истина вдруг приводила его в восторг или повергала в глубокое уныние. Упрется в ерундовую схему и пыхтит, а все ждут в недоумении. А от сложного вопроса отмахнется: ерунда, мол. И понятно, что это не могло не настораживать нашу бойкую, всезнающую молодежь. Отсюда и разговоры о плагиате и сплетни о Фаддее.

Приходит, например, однажды и спрашивает:

— Послушай, а что такое молния?

Я озадаченно кошусь на него.

— Каждый школьник знает, — говорю я, ожидая какого-то подвоха.

— Школьник знает, а я нет, — настаивает он.

— Электрический разряд, плазма… — бормочу я.