Инга Петкевич - Лесные качели

Девицы же, особенно одна, еще долго нравились мне. Тут «метод исключения» давал явно положительные результаты и даже преимущества перед всеми теми, кого они в своей спесивости обходили. Они, например, никогда не устраивали сцен и нечетких объяснений, не требовали от тебя чего-то невозможно возвышенного и абсурдного; в своих отношениях с мужчинами держались молодцом и нередко даже с особым мужеством и мудростью, впрочем, надо сказать, не без расчета, который почти всегда и оправдывался. Все они много и с определенным выбором читали и в других искусствах разбирались, знали много имен, чем и щеголяли, впрочем, всегда кстати и к слову. Умные были девицы, что и говорить, но уж больно спесивые.

Но тогда они мне очень даже нравились, особенно одна, в которую я был просто влюблен.

Отлучение меня от этой пятерки произошло так же быстро, просто и естественно, как посвящение. Началось оно однажды в ресторане, куда явились они все вместе — наверное, я их так пригласил. Явились они туда, как всегда, одетые обдуманно скромно, но я уже знал, что все эти простенькие платья и костюмы стоят в несколько раз дороже тех ярких и блестящих платьев, которыми щеголяли несколько особенно резвых девочек. Этих девочек нарасхват приглашали, и они все крутились перед нами на небольшой площадке между столиками. Моя же пятерка свободно и спокойно сидела вокруг меня и тихо потешалась над резвящимися девочками. Шел легкий разговор не то о Фолкнере, не то о Хемингуэе. Мне было как-то не по себе, да и официант попался особенно нахальный, так что, чем дальше, тем больше все казалось мне глупым, мелким и ничтожным. А тут еще неизвестно откуда взялась эта панбархатная бабенка, на которую без стыда и боли и смотреть-то было невозможно, такая это была беспомощная, жалкая и неотесанная фигура. Ее тоже поминутно приглашали, и она с радостью шла плясать и с победоносной, испуганной наглостью заглядывала в поисках одобрения и поддержки в окружающие лица. Моя пятерка вся так и ликовала, правда без лишних жестов и восклицаний, но я-то видел…

И тут меня понесло, наверное от вина, но я вдруг встал и пригласил эту панбархатную за наш столик, на что она охотно согласилась, заявив всем, что мы ей сразу приглянулись, потому что все такие расфуфыренные и нахальные, а мы вот попроще и поди стесняемся, и она о нас всех позаботится, чтобы нас не обсчитали и не обидели… А вообще-то таким молодым и симпатичным лучше в таких местах не появляться, потому что это к добру не приведет. Потом она рассказывала нам свою жизнь, назвавшись генеральской женой, и даже всплакнула, намекая на свой горький опыт. Словом, там было много намеков, недомолвок и пьяной путаницы. Моей пятерке все это скоро надоело, тем более что я и не думал потакать их провокационным штучкам, а, наоборот, несколько раз довольно грубо одернул их. А сам слушал этот вздор с подчеркнутым сочувствием и вниманием. Хорошо изучив мою пятерку, я как-то очень ловко сумел убедить их в своей искренней симпатии к этой женщине и даже каким-то образом противопоставить ее им. Наверное, я немного переборщил, потому что они действительно сильно обиделись и ушли поджав губы.

На следующий день в институте мы встретились как ни в чем не бывало, но во всем чувствовалась молчаливая настороженность и требование объяснений. Я бы, конечно, мог оправдаться и обратить все в шутку, и мы бы все посмеялись, но мне почему-то не хотелось, и я молчал. Они насторожились еще больше. Чем дальше, тем хуже — все больше появлялось недомолвок и намеков. Они замыкались и настраивались против меня, я же устал и совсем не назло им подружился с Графиней, за что и был окончательно отлучен.

А потом Графиня пожаловалась на меня в партком, и в институте был нелепый скандал, когда Графиня чуть ли не с кулаками налетела на парторга, защищая мою честь, потому что она, мол, вовсе не жаловалась, а просто поделилась с товарищами.

Все удивленно пожимали плечами, я представляю, как ликовала и торжествовала моя пятерка. А мне тогда уже было все равно и не до них.

Я тогда был здорово сбит с толку, растерялся и замкнулся в тупом ожесточении. Я бы, наверное, в конце концов стал подозрительным и угрюмым, если бы не Фаддей. Он давно уже наблюдал со стороны за моими злоключениями и до поры до времени не вмешивался. Когда же все это разразилось — и мое отлучение, и скандал с Графиней, — он пригласил меня к себе и напоил чудесной полынной настойкой. Я раскололся и рассказал ему все, а он целый вечер хохотал надо мной и в конце концов оставил меня у себя, потому что квартира у него большая, а одному ему в ней скучно.

Я с радостью согласился, и в этой пустой, старинной и захламленной квартире быстро пришел в себя и успокоился, и освободился от всей этой суеты, и счетов, и недоверия. Может быть, у него я впервые в жизни почувствовал себя дома. Все, конечно, благодаря Фаддею — это он со своей добродушной ворчливостью и отрешенностью от всего лишнего и ненастоящего, на что у него поразительное чутье, именно он научил меня любить всю эту нашу институтскую жизнь, и Графиню, и даже шефа, с которым сам до сих пор не мог разобраться и уяснить для себя, принимает он его или нет.

Моя любовь, а это была Полина, вскоре вышла замуж и так же вскоре разошлась. Потом она перессорилась с «великолепной пятеркой», и теперь они враги. А я бы давно женился на Графине, если бы не появился другой новичок и не отбил ее у меня.

Теперь Поленову предстояло повторить мой путь.

Все было тихо. Жизнь шла своим чередом. Я возился со стенгазетой, это, пожалуй, самая тяжкая из всех моих общественных нагрузок. Вытягивай статьи, переписывай их, редактируй, стихи сочиняй. Но я изловчился и выменял за счет своего слесарничества себе художника. Мальчишка был несносный, с гонором, ядовитый и шустрый, за ним нужен был глаз да глаз, того и гляди пакость какую намалюет, век не расхлебаешь. В прошлый раз на груди Ольги Васильевны изобразил камею с усатым дяденькой. Та, конечно же, приписала все это моим злобным проискам и подняла вопрос на должную высоту…

Погода стояла гнилая, все как-то притихли, захирели. Разве что Полина да Ольга Васильевна еще функционировали, обе горели ярким пламенем, обе внушали серьезные опасения.

Ольга Васильевна выглядела просто зловеще. Ее жертвенная деятельность и обожание искали новых проявлений и демонстраций. Она доставала Поленову билеты на какие-то редкостные концерты и просмотры. Она отыскала у него какую-то таинственную болезнь — не то боязнь движущихся предметов, не то потерю координации — и требовала для него путевки в однодневный дом отдыха. Поговаривали даже, что куртку подарила ему она. Однажды я видел их вместе на улице. Маленькая, сухонькая, быстренькая, она буквально отстраняла прохожих с его пути. Это было бы смешно, если бы не было так страшно. И я не раз с ужасом думал: «И чем только она расплатится за такие излишества?»