Инга Петкевич - Лесные качели

— Дяденька, а у вас в рукав течет, — сказала мне какая-то девочка.

И действительно, мороженое совсем растаяло, и теперь тоненькая белая струйка текла мне в рукав. Я выругался и бросил мороженое на панель.

— И не стыдно, — пропела девочка.

Я поднял мороженое и отнес его в ближайшую урну. Девочка проводила меня глазами и, удовлетворенно кивнув головой, пошла своей дорогой. Этот случай с мороженым несколько меня отрезвил, и я заспешил на работу.

Но, подходя к институту, вспомнил о Поленове — его и след простыл. «Ну уж дудки!» — сообразил я и бросился обратно. Выглянул из-за угла и остолбенел.

Девушка стояла на прежнем месте и разговаривала — с кем бы вы думали — с нашим шефом. И тут я узнал ее, это была Динка, дочь шефа.

Окончив школу, она не поступила в институт, и шеф отослал ее в деревню к какой-то своей родственнице. Меня она, конечно же, узнала сразу и, заметив, что я не узнаю ее, обратила все в игру. Вернувшись из деревни, может быть впервые в жизни взгромоздившись на высокие каблуки и накрутив эту чудовищную чалму, ошеломленная такой переменой, она сама едва узнавала себя, и то, что ее не узнают знакомые, казалось ей вполне естественным.

Я всегда опасался этого переходного возраста, почему-то стыдно наблюдать эту неумелую женственность, беспорядочную, необузданную стихию, напичканную всяким романтическим вздором. Вечно на них какие-то мамины туфли, перекрашенные губы, немыслимые прически и шляпы, под которыми многозначительный бред, хаос и путаница.

Однако меня всегда удивляло, как одни и те же человеческие качества и свойства могут быть и прекрасными и отвратительными. Что умно у одних, глупо у других, чем любуешься у третьих, стыдно у четвертых, и что вызывает уважение у пятых, ничего, кроме сожаления, у шестых не вызывает. Возьмем хотя бы Графиню: неумна, ленива, безвкусна и даже добротой особой не отличается… Видимо, тут дело в органичности выражения, в чистоте звучания, что ли… И еще бог знает в чем.

Прошла неделя. Весна для ленинградцев явилась той естественной, долгожданной разрядкой, в которой они так нуждались. Помещения, заполненные солнцем, будто расширились, и люди в них расправились, рассредоточились и уже не натыкались друг на друга. Солнце встало между ними, отделив друг от друга. Отрешенные, умиротворенные, недосягаемые для всех внешних воздействий и суеты, они бродили в солнечном пространстве, занятые собой.

Что касается меня, весну я переношу неважно: мне весной спать хочется. Эта весна оказалась особенно сонной; я спал день и ночь, я спал все свободное время, не вполне просыпаясь даже на работе, засыпал в городском транспорте и даже на ходу. Так что немудрено, что некоторые события этой весны порой кажутся мне снами.

Однажды я лежал в своей комнате, подложив под голову замечательную фаддеевскую подушку, придирчиво разглядывал свою комнату, и она мне не нравилась. Она была светлая и просторная, но какая-то необжитая и даже казенная. И все еще казалась мне новой, а ведь я уже прожил в ней четыре долгих года.

Я вырос в детдоме, потом жил в студенческом общежитии, несколько лет снимал комнатушку у бабки на Васильевском, так что эта комната была первой моей комнатой, где должна была начаться моя личная, самостоятельная жизнь, но эта жизнь почему-то все не начиналась. Конечно, только позволь, Графиня вмиг натащила бы сюда всяких вазочек да салфеточек, и комната сразу бы сделалась обжитой, но это была бы чужая жизнь, к которой я как бы пристроился. Я бы и сам мог накупить модерной финской мебели, но я уже опасался всего нового. Уж лучше старый фаддеевский хлам, где каждая вещь имеет свою историю и так обросла человеческими жизнями, что ее уже никто и не замечает.

У меня же не было прошлого, а только будущее, к которому я относился, может быть, слишком требовательно и осторожно. Во всяком случае, мне казалось, что сначала должна появиться моя собственная жизнь, в которую кто-то войдет, а не наоборот, я пристроюсь к чьей-то жизни, поэтому я пугливо отвергал все предложенные мне варианты и выжидал. И, наверное, что-нибудь в моей жизни уже появилось, потому что и комната моя была уже не совсем пустая. Была в ней кровать, или просто поставленный на кирпичи матрац, были сделанные мной самим стеллажи, был письменный стол, довольно канцелярский, был кухонный столик, на котором я ел, была еще подаренная Фаддеем качалка, которую я особенно ценил, потому что в ней уже была и моя жизнь, жизнь, прожитая мной у Фаддея… Переведя глаза на торшер, я немного поморщился, но тоже ничего не поделаешь, если их принято дарить на новоселье. А на голом подоконнике стоял стеклянный, наполненный водой и искусственными рыбками шар, подаренный мне Графиней, вещь нелепая, базарная дешевка, но я ее почему-то полюбил.

Наконец, под головой у меня была чудесная подушка, пожалуй, самая любимая из моих вещей.

Я смотрел на Графинин шар и уже начинал засыпать, когда дверь вдруг открылась и в комнату вошла Динка. Почему-то я ни капли не удивился и, как во сне, проводил ее глазами, пока она пересекала комнату. Подошла к подоконнику, взяла в руки шар, поднесла к глазам и посмотрела сквозь него на свет. Все еще не просыпаясь, я смотрел на ее лицо, которое колыхалось там за шаром и будто плавало в нем.

— Рыбки должны быть настоящие, — строго сказала она и, отодвинув шар, посмотрела прямо на меня.

Я вздрогнул, будто проснулся, и, вскочив с кровати, выхватил шар из ее рук.

— Не твое дело, — сказал я. — Что ты тут делаешь?

Она рассеянно посмотрела мимо меня и снова пошла по комнате, рассматривая мои вещи.

— Я хочу написать про вас очерк, — сказала она. — Я давно слежу за вами и хочу написать про вас очерк.

— Чего? Как ты сюда попала?

— Ваша мама трясла на лестнице половики, — сказала она. — Было очень много пыли.

— Кто? Нет у меня никакой мамы, сирота я.

— Тем более, — сказала она. — Тем более о вас надо написать очерк.

— Да кто ты такая? Я всего второй раз тебя и вижу.

Она задумчиво осмотрела меня с ног до головы.

— А я вас хорошо знаю, — сказала она. — И кроме того, вы предлагали мне свою помощь. Я уезжаю, и мне нужна ваша помощь, я хочу вам кое-что поручить.

Я молчал.

Она важно и серьезно смотрела на меня.

— Вы должны мне помочь.

Я молчал.

— Так я могу на вас рассчитывать? — сказала она и пошла к дверям, но по пути вдруг остановилась возле стола и дала мне какой-то совет насчет схемы, над которой я работал. Совет был явно абсурдным, но я понял это только когда она совсем ушла или, кажется, на другой день, потому что тогда я совсем ничего не понимал, я просто бегал из угла в угол. И в конце концов пришел в какую-то ярость и даже выскочил на лестницу, чтобы догнать ее. Но, сбежав во двор, понемногу успокоился. Хотел пойти к Фаддею, но не пошел…