Инга Петкевич - Лесные качели

— Вы сделали из меня слесаря, — огрызнулся я, — слесарем и останусь.

— Ты у нас зато самый красивый, — разглядывая осциллограф, сказала Полина.

— Почему же тогда меня женщины не любят? — спросил я.

— Ты не должен быть частной собственностью, твоя красота принадлежит народу, — сказал Фаддей.

— Ты считаешь, что я вещь.

— Все мы, братцы, немного лошади… — откликнулся Фаддей. — Я такую глаздиаграмму не признаю.

— Какой сегодня день?

— С утра был понедельник.

— Начнем с конца, от регенератора.

— На клистрон как будем напряжение подавать?

— «И кому какое дело, кто играет, чья гармонь», — пропел Фаддей. — Можно угнать влево…

— Тогда сделаем так: сначала БП-31, затем БП-33, затем АПЧ-2.

Я начал засыпать.

— Надо взять гитару в прокате, — таинственно молвила Графиня.

— Деньги будешь возвращать в двойном размере, — откликнулась Полина.

Все-таки до чего же неудобно спать на печатной плате!

Шеф возник передо мной как из-под земли…

— Что, не узнаешь? — усмехнулся он в ответ на мой бессмысленный взгляд.

Я что-то промычал.

— Поезжай-ка ты, голубчик, на недельку к «футболистам»…

Так в шутку мы называем одно из наших предприятий, которое находится в нескольких часах езды от Ленинграда, в старинном северном городе Выборге.

В тот же день я собрал все документы, передал ключи от комнаты и заботы о птичке Кирилловне. Наказал ей впускать эту сумасбродку. Сложил вещи и уехал ночным поездом.

На Севере было холодно. Широкое северное солнце было холодным. С моря дул резкий, пронизывающий ветер. Разогнав жителей по домам, он вольно разгуливал по старинному каменному городу — вокруг башни с узкими бойницами, и вокруг крепостного вала, и вокруг крепостной стены… и, разогнавшись на открытой воде, взлетал вверх по гранитным набережным, ударялся в аристократический гранит бывших особняков, ныне учреждений, и дальше разбегался по узким каменным улочкам, облизывая и полируя стены домов с окнами-бойницами.

Городу шел ветер, городу шло безлюдье. Здесь все располагало к одиночеству, и услужливое воображение тут же превращало тебя в некоего романтического изгнанника без прошлого и будущего. Покой, равновесие и суровое достоинство вытесняли суету, счеты и прочую возню, наполняли гордостью, чистотой и твердостью.

«Все ясно, — говорил я себе, разгуливая по крепостной стене и подставляя лицо свежему морскому ветру. — Все ясно и понятно. Птичка — это предлог. Если женщина хочет вернуться, она обязательно забывает у вас перчатки, зонтик… или птичку. Обыкновенная женская уловка… Ничего странного, — так говорил я себе, но на душе было невесело. — Зачем ей ко мне возвращаться? Что ей от меня надо? Ну что ж, поживем — увидим…»

Вернулся я дней через десять. И уже на привокзальной площади все мои северные, чистые и ясные настроения сменились тревогой и смятением.

Было десять часов вечера. Белые ночи были в полном разгаре. Какое-то лихорадочное розовое сияние, как кисель, наполняло воздух, и даже суета привокзальной площади и бойкое движение трамвая как-то гасли в этом розовом сиропе.

Я не спустился в метро, а ехал в трамвае, который тащился, чуть позвякивая, тащился через весь этот призрачный, нереальный город, я ехал, опустив глаза, пустой, тяжелый и больной, как под наркозом.

Ехал, опустив глаза, чтобы поднять их в самом опасном месте и увидеть вдруг черненький силуэт Петропавловки, будто выписанный углем на тяжелом розовом покрывале, увидать и задохнуться от безнадежной любви к этому очарованному городу.

Я вышел из трамвая и пошел навстречу городу, чтобы опереться о его гранитный парапет и постоять там робкой отверженной тенью, случайным силуэтом, без прав и претензий. Постоять, затаив дыхание в своем жалком несоответствии — случайный мазок кисти, — чтобы своим маленьким ничтожеством подчеркнуть безмятежное величие этого удивительного города.

Я не решился даже опереться о парапет, будто тысячи объективов были направлены прямо на меня и на то, как я тут стою. И почему, и зачем?

Внезапно озноб прошел, напряжение схлынуло, кризис миновал, и ясная звенящая пустота заполнила мою голову, приятная слабость прошла по телу. Еле волоча ватные ноги, выпотрошенный, чуть живой, я потащился прочь.

Я шел по аллее парка, и звенящие девочки, и чинные нахимовцы, и просто молодые люди с подругами тянулись мне навстречу покорной чередой. Как на заклание, тянулись они к тому огню, что разгорался у меня за спиной.

Напрасно я вглядывался в их озаренные лица. Они не видели меня, только я — их.

И вот почти забытое чувство непричастности, столь сильное в детстве, а затем столь ловко и успешно подавленное, опять проникло в меня. И опять будто не взяли меня в какую-то детскую тайную организацию, или я лишний на складчине, все парами, а я вот один, случайный, ненужный, вынужден сидеть в сторонке и под гордой многозначительностью скрывать горечь и отчаяние. Лишний… А где-то рядом такая любовь, такая любовь!.. Ею пропитан воздух, и шуршат кусты, и запах… запах первого дождя! И мы бежим по черной земле, и капли уже настигают нас… Но нет, это не я бегу. Для меня только запах, и вкус, и цвет, а бежит другой, а я, в бессильной тоске, подглядываю за ним…

О господи, и зачем я не спустился в метро!

Дверь открыла Кирилловна и, уронив взгляд, бочком, бочком поспешила скрыться. Я прошел коридор, толкнул дверь и остановился на пороге. Почему-то я был уверен, что они там. Для этого не было никаких оснований, и ни разу не приходило мне в голову на Севере, а возникло только что, как прямое следствие, неизбежный результат этой белой неверной ночи.

Они крепко спали в моей постели. Комната имела какой-то совершенно фантастический вид. Стулья, стол и грязная посуда — все было сосредоточено вокруг кровати; лампа была завешена газетой, и, что уже совсем непонятно, весь пол был устелен мокрыми фотографиями тигров, жирафов, слонов.

Я прошел к окну, выглянул во двор. Мои приятели все еще играли под мухомором в рулетку, магнитофон орал свои полторы мелодии. Жалобно чирикала птичка — у нес не было воды, и клетка была грязная… Я открыл клетку, взял птичку в руку. Сердце у нее билось так сильно, будто она вся была сплошным сердцем. Мне вдруг захотелось стиснуть руку, и я с трудом сдержался. Запихал птичку обратно, взял рюмку, которая стояла тут же на подоконнике, подержал ее на весу и разжал пальцы. Рюмка со звоном разбилась.

— А, — зевнула Динка, — ты уже вернулся.

Поленов глухо засмеялся.

— Ты разбил рюмку, — опять зевнула она. — А мне приснилась зебра.

Ночь я провел на улице. Сначала играл в рулетку и много выиграл, потом начались кошмары. Мне стало казаться, что все подстроено, что все это хитрый, тонкий расчет, западня, ловушка, в которую я так глупо попался. Все с самого начала подстроено! Я успокаивал себя, что так не может быть, что они встретились потом и случайно, а я тут ни при чем, просто подвернулась моя комната… Не надо было мне уезжать… Но они же не могли знать, что я уеду! Но когда, в какой точке я попался: тогда ли с птичкой, или, может, еще раньше, с огурцом, или еще того раньше… И опять начинались кошмары. Не надо было уезжать, — может быть, его тогда еще и не было и все могло повернуться иначе…