Инга Петкевич - Лесные качели

Под утро выпал туман, густой, теплый и тихий. Я плавал в нем, как во сне.

Тихая вереница женщин с бутылками молока в руках проплыла мимо. Может быть, где-то на вредном производстве кончилась ночная смена, а может быть, мне приснилось.

Все один и тот же бешеный самосвал выскакивал из тумана и, как ревущий жук, уносился прочь.

Здоровенный матрос в распахнутом бушлате, тельняшке и бескозырке вдруг налетел из-за поворота прямо на меня.

— Эй, товарищ! Как тут побыстрее к «Стерегущему»?

И, не дождавшись ответа, исчез в тумане.

Я смотрел ему вслед. Туман прижимался к земле, а над ним, будто из него, вся чистая, промытая зарей, висела опрокинутая голубая чаша, и туман будто выливался из нее.

Да, с ней, только с Динкой я мог бы еще войти туда. Войти без насилия, без вызова, без взлома, незаметно, просто и тихо, как входят к себе домой!

А еще мне хотелось иметь гранату, чтобы забросить ее им в окно.

С тех пор я часто встречал Динку на улице, и, мне кажется, не всегда случайно.

При ближайшем рассмотрении это была обыкновенная девчонка со всем положенным этому возрасту вздором романтики, наивности, восторженности и глупости. Но то ли мы быстро забываем, какими были в этом возрасте, то ли детство у нас было тяжелее, но поразительным мне в ней казался лишь незаурядный избыток сил и здоровья. Не скажу — энергии, потому что она не была ни деловой, ни энергичной. Да и цели в ее жизни не было ни малейшей. Но зато и не было суеты, потребности успевать, чего-то добиваться, не было еще никаких поражений, сомнений, комплексов — всей этой тяжести и сложности отрицательного опыта.

Она взирала на жизнь с доверчивым, ясным любопытством, в поисках приключений входила в любую жизнь, в любой дом, и не было двери, которая бы не открывалась перед ней.

Как птица, случайно влетевшая в форточку, она сеяла повсюду радостное смятение и возбуждение. И если в комнате до нее было тяжело и тревожно, если там назревал скандал, то после ее краткого внезапного визита к скандалу больше не возвращались.

Она водила меня по жизни, как по большому музею или заповеднику, созданному ее неугомонной фантазией, где любая мелочь обретала смысл.

Она заходила в телефонный переговорный пункт, где все окна были заставлены кактусами, о чем-то шепталась с благообразной старушкой из бывших, рылась в ее монетах, отбирала себе какие-то особенные, а потом по секрету рассказывала мне, что эта старушка — графиня и чуть ли не Пиковая дама.

Или вдруг останавливалась перед почтовым ящиком и спрашивала, можно ли получить обратно письмо, ну, если оно, предположим, написано случайно или сгоряча. А когда я выражал сомнение, она расстраивалась и шла на почту и учиняла там длинное бестолковое объяснение с какой-нибудь усталой теткой.

Или вдруг приставала к старушке, торгующей корешками, ну, такой травкой для супа, и начинала расспрашивать ее, где она берет корешки зимой, хранит или разводит…

Любила ходить по музеям, предпочитая дворцы и квартиры великих людей, но зоологический и ботанический тоже любила страшно.

Еще была у нее одна забавная игра — это следить за каким-нибудь человеком: куда и зачем он идет, кто он такой, — словом, узнать о человеке как можно больше. Человек, положим, приходит в аптеку и покупает там микстуру. «Видишь, — говорила она, — у него болен ребенок. Интересно, мальчик или девочка, и как его зовут?» Я говорил, что это мне вовсе не интересно, но она не обращала на меня внимания.

Завязывать уличные знакомства было прямо-таки ее страстью. Не раз она уходила от меня с каким-нибудь сомнительного вида типом и, наверное, не раз попадала в скользкие, двусмысленные положения, но жалоб по этому поводу я от нее не слышал ни разу. Как видно, рее неудачи на этом поприще она сразу выкидывала из головы.

Разговаривать с ней о чем-нибудь, то есть вести какую-нибудь последовательную беседу, было положительно невозможно. Ее можно было только слушать. Это был совершенно самостоятельный мир образов, представлений и даже терминологии.

Запомнился мне один диалог. Речь, кажется, шла с Графине.

— Ты ее встретила? — спросил я.

— Нет, не встретила.

— Но ты с ней знакома?

— Знакома.

— По телефону, что ли?

— Нет, не по телефону.

— Ну а как же?

— Я шла, а она меня догнала.

— Ну, значит, встретились на улице?

— Нет, не встретились, она меня догнала. Вот если бы она шла мне навстречу, тогда бы встретились…

Еще была у нее одна страсть — это коллекционировать в своей голове биографии странных и удивительных людей. Бывало, целую неделю взахлеб рассказывает о каком-то чудесном человеке, который, положим, знает пятьдесят языков, — рассказывает во всех подробностях, какие у него жена и дом, какие с ним случались истории и что он любит есть за обедом. А спроси, кто такой, и окажется, что он уже лет пятьдесят как умер.

Узнать же что-нибудь от нее о ней самой было просто невозможно. Все вопросы она либо пропускала мимо ушей и отмахивалась, как от пустяков, либо врала. Не могла не соврать. Как видно, говорить правду ей было просто скучно, потому что никакой корысти, а порой и даже здравого смысла в ее вранье не было. Положим, она порезала палец или идет за хлебом… Попробуй спроси — нет, палец она не порезала, а в него попала молния, ну такая, маленькая, от электробритвы, ну такое замыкание, что ли… Да отстань, не твое дело!.. А идет она вовсе не за хлебом, а на свидание с одним зловещим человеком, от которого теперь зависит вся ее судьба.

Однажды мы встретили шефа, она невольно смутилась и, пройдя мимо с независимым видом, тут же назвала его одним знакомым космонавтом. Ну положим, она скрывала, что она его дочь. Но зачем, скажите, было делать его космонавтом? Она ведь знала, что мы вместе работаем. Это было уж какое-то вопиющее пренебрежение к правде, какое-то абсурдное, беспредметное вранье…

В конце же таких блужданий по улицам мы почти неизменно встречали Поленова.

При появлении его Динку будто подменяли: из девчонки она превращалась в женщину. И в этом превращении уже не было никакой игры, она на самом деле становилась старше и опытнее не только себя самой, но и нас, и мы нередко пасовали перед ее четкостью, силой и смелостью. Порой власть ее становилась столь неограниченной, что приводила в подчинение и робость даже швейцаров, официанток и кондукторов. Все-таки она была достойной дочерью шефа.

Иногда же она явно перебирала, изображая из себя бывалую и видавшую виды… И тогда удивляться приходилось Поленову, который верил всей этой чепухе. Я и удивлялся, пока не понял, что мы с ним имеем дело с совершенно различными Динками: он — с женщиной, я — с девчонкой.

Почему я сам не уходил при его появлении? Иногда не уходил, потому что не хотел уходить, назло, так сказать: почему это я, собственно, должен уходить?.. К тому же, как ни странно, я никогда не был между ними лишним. Казалось, я был между ними чуть ли не главным связующим звеном: все общение шло через меня и при моем посредничестве. Впрямую друг с другом они даже не разговаривали, даже порой не смотрели друг на друга.