Владимир Сергеев - Непредсказуемый Берестов

— Товарищи, на помощь! Помогите раненым!

— Дети остаются в лесу! — тут же откликнулся на ее зов старший лейтенант. — Остальные за мной!

Стряхнув оцепенение, все бросились в лощину. A Женька, обхватив руками тонкую березку и прижавшись к ней всем телом, чтобы устоять на ногах, дрожащий, полными ужаса глазами смотрит на происходящее перед ним.

Разматывая по траве бинты, ползет к лесу раненый, за ним другой… Старший лейтенант и старик вытаскивают из опрокинутого фургона бойца с перевязанной грудью. Одежда на нем горит. Старик сбивает огонь своим пиджаком, а командир уже ведет другого бойца, и Женьке показалось, что боец этот без головы: лицо и голова раненого перевязаны так, что и глаз-то не видно, а бинты черны от копоти…

Вот военврач побежала к горящему фургону, крича что-то старшему лейтенанту, маня его за собой…

— Назад! Назад! — орет он ей вслед.

Но врач уже нырнула в фургон и… в этот момент машина взорвалась.

— Мама! — закричал вдруг Женька. — Мамочка!

— Ты чего? — ошалело вскинулся пограничник, стоящий на одной ноге у телеги. — Сдурел? Какая мама? Откуда ей тут быть?

И Женька затих, только слезы сами покатились из глаз.

— Ладно, чего там, — виновато пробубнил пограничник. — Ты и меня напугал… Конечно, может, она и есть чья-то мама… Не плачь…

— Я не плачу! Не плачу я! — захлебывался слезами Женька, гвоздя кулаками по упругой моховой кочке…

От кострища к лесу вели и несли раненых, тех немногих, что остались живы и кого удалось спасти из огня. Сбросили с подводы узлы… Да разве всех разместишь? Положили поперек. Вот поднесли еще одного.

— Потеснись, граница! — нарочито бодрым голосом говорит старший лейтенант. — А ну, дедуля, взяли…

Наклонились, бережно подняли раненого и… снова опустили в траву.

Женька понял, что это значило. Отвернулся, закусил губу. Слез у него уже не было.

Остаток дня и всю ночь шли лесом. Куда шли, никому толком не было ясно. Шли просто на рассвет, на восток. Вот и все.

Стонали раненые. Кто-то все время просил пить. Телега двигалась медленно. Лесная дорога, прорезанная глубокими колеями, оставшимися от старых, еще весенних дождей, была тяжела Зойке, и лошадь шла с натугой, низко опустив голову. Женька, держась за край подводы, плелся с закрытыми глазами, дремал на ходу. Сипло и протяжно кашлял старик. Девчушек несли на закорках тетя Васена и женщина в городском платье. Старший лейтенант с винтовкой пограничника шел впереди лошадей. Он командир, ему так и положено. Небольшую группу измученных людей замыкала женщина с коровой. Корова была, оказывается, еще раньше ранена… то ли и вправду обстрелял дорогу немецкий самолет, то ли напоролась скотина на что-то. Теперь она тяжело и коротко дышала, изредка издавала хрипы, похожие на стоны, а не на обыкновенное коровье мычание. Хозяйка ее плакала, что-то говорила бывшей учительнице…

А вокруг была тишина. Такую тишину и в мирное время не всегда приметишь; все где-то что-то стукнет, гулкнет, послышится… А это была глухая, черная, будто всю ее заключили в большой звуконепроницаемый ящик. Ее потом назовут «ничейной» — когда свои уже покинули местность, а враг еще не ступил сюда поганым своим сапогом. А сейчас казалось дивным это глухое, никаким звуком не нарушаемое лесное спокойствие.

Уже совсем рассвело, когда старший лейтенант поднял руку и крикнул: «Стой! Привал!» Люди остановились и, хотя все еще было в росе, опустились на мокрую траву. Тяжелее всех, конечно, Васене и худенькой женщине в городском платье. Они так и сели на землю с девочками на руках, а те безмятежно спали, согретые теплом чужих женщин…

Как только остановились, корова завалилась боком на дорогу и лежала, вытягивая к хозяйке огромную пятнистую морду. Бок у коровы вздулся, был мокрый и блестящий. Да это же кровь! Женька отвернулся. А старший лейтенант сказал женщине:

— Чего уж теперь, хозяюшка… Не надо животине мучиться. Такое дело, елки-моталки… Иди-ка, милая, вперед, да не оглядывайся.

И женщина пошла, прижимая руки к груди и распахнув оказавшиеся вдруг огромными мокрые светлые глаза, полные отчаяния и ожидания того, что должно произойти через секунду. А когда грянул выстрел, зажала ладонями рот, чтобы не заорать, не завыть, да так и повалилась в траву и долго лежала бесформенным неуклюжим комом, вздрагивающим от беззвучных рыданий.

Проснулись, захныкали девчонки, застонали раненые, а лесные мухи, словно разбуженные выстрелом, набросились на окровавленные бинты. Женщина в городском платье, сломав ветку, гнала ею мух от подводы. Но вот рука ее застыла в воздухе, и она, тихо отойдя в сторону, что-то зашептала на ухо командиру. Женька слышал, как тот, не повернув даже головы, сказал:

— Не сейчас. Пусть люди разойдутся, — и добавил громко: — Всем в лес! У кого какая нужда… Дедуля! — позвал он. — Ко мне подойди-ка.

Что произошло, Женька понял, когда вернулся из леса. Одним раненым на подводе стало меньше.

Можно ли привыкнуть к смерти, окружающей тебя со всех сторон? Наверно, нельзя. Но одеревенеть, ожесточить сердце свое, пусть еще маленькое, детское, можно. На такой войне все можно…

Женька вспомнил, что впервые увидел мертвого человека еще давно, и лет-то ему было всего ничего… Лютая начиналась тогда зима в Москве. На улицах палили костры, чтобы люди, идущие нескончаемыми вереницами в Колонный зал Дома союзов, не закоченели на ледяном ветру.

Вся страна хоронила одного человека. Им был Киров. Для Женьки — просто дядя Мироныч, который когда-то держал его на руках, и он хорошо запомнил широкое, скуластое лицо и улыбку, обрамленную глубокими, продолговатыми складками…

В Колонном зале отец поднял Женьку на руки, чтобы он «попрощался с дядей Миронычем»… Женька не сразу увидел Кирова среди груды цветов, венков и полотнищ. Он тогда обманул отца. Отец спросил: «Видел?» — «Видел», — ответил Женька. «Ну вот…» — отец отвернулся. «Не плачь, Петя», — тихо сказала мать, но Женька услышал. Он сильнее прижался к отцу и стал гладить его по небритой щеке. Рукавичка цеплялась за шершавую отцовскую щеку, и Женьке стало так жалко отца, что он расплакался… «А почему дядю Мироныча убили?» — громко навзрыд проголосил Женька, и несколько лиц обернулось. В глазах у людей тоже были слезы. «Вырастешь, поймешь», — ответила мать. И рядом зарыдала какая-то женщина.

В ту ночь Женька долго не мог уснуть и слышал, как мать говорила отцу:

— Может быть, не надо было брать Женю в Колонный зал?

— Нет, надо! — жестко ответил отец. — Пусть растет и помнит. Крепче будет.

Где они теперь, отец и мать? Где теплая, всегда пахнущая книгами квартира, абажур, низко висящий над обеденным столом, вечно горячий пузатый чайник, большая синяя стеклянная сахарница с блестящим металлическим ободком?.. Где Витька и груды солдатиков на полу, на подоконниках, где жаркие баталии во дворе, и нескончаемые «ура», и неизменная победа во всех боях? Стало грустно. Сердце сжалось, и оттого захолодело сразу в животе, где-то под ложечкой. А где эта «ложечка»? Ведь никто не знает…