Владимир Сергеев - Непредсказуемый Берестов

— Звать-то тебя как, смельчак?

— Женей.

— А я Еремеев. А это Савушкин Сеня…

Тут послышался уже знакомый гул, нарастающий с молниеносной быстротой. Все трое припали к земле. Над лесом пронеслось несколько самолетов. Еремеев сказал Женьке:

— Привыкай, Евгений. Надо привыкнуть. А твою задачу мы тебе с Сеней определим.

Вот уже месяц, наверно, а может, и больше шли эти трое по тылам врага, шли по своей родной земле, таясь, обходя стороной человеческое жилье. Еремеев был строг и вынослив, как конь, хотя роста был обыкновенного, не больно-то широк в плечах и совсем не походил на плакатных командиров из довоенных фильмов.

У Сени нога поначалу вроде бы стала проходить, он даже ступал на нее, а потом снова опухла, сделалась как култышка. Еремеев из куска мешковины соорудил что-то вроде мягкого ботинка. Опираясь на костыль, который берегли как зеницу ока, и на палку, Сеня порой даже бойко шагал, но уставал быстро, и тогда долго сидел или стоял, прислонившись к дереву, виновато глядя в землю. Была у Сени такая привычка.

Женьке задачу определили на всю дорогу сразу.

— Твоя работа, — учил Еремеев, — идти впереди и ничего и никого не бояться. Собака кого кусает? Кто от нее бежит или трусит, боится ей дорогу перейти. Конечно, фашист не дурак и собаки той поумнее будет, он понимает — если обходят его или обегают стороной, стало быть, боятся. А тогда вопрос: почему? Тут надо ему отчет давать. А тебе это вовсе не с руки. Что ответишь? Куда идешь? Местности не знаешь… То-то.

Идти впереди. Это — разведка. И тут уже была не детская игра. И потому Женька не сразу привык к своей новой роли. На словах все выглядело проще простого: первое — выяснить, есть ли впереди немцы? Если есть, то на каком расстоянии? Что за род войск, а может, просто гарнизон, оставленный в деревне или в поселке? И второе — добыть еду, хоть какую, как говорится, «что подадут». А что могут подать люди, если фашист, как саранча, шурует по хатам и отбирает все подряд?..

И Женька привык. Он знал, что говорить немцам и как и где раздобыть еды. Однажды он «обнаглел», как выразился потом Еремеев, до того, что, не найдя ничего в деревне, стал попрошайничать у… немцев. Стояла на дороге колонна машин, и повар раздавал солдатам еду. Женька смело подошел к кухне и долго стоял в молчании, ожидая, что повар кинет ему что-нибудь в виде куска хлеба или галеты: весь вид Женьки указывал на это. Нет, повар даже не повернул головы, но зато долговязый солдат, что помогал при кухне, поманил Женьку пальцем и, зайдя за машину, вытряхнул в его торбу остатки галет из картонной коробки, а потом, воровато озираясь, сунул банку консервов, большую, железную, еще не открытую, сказав: «Ком, киндер, ком, шнель», — «Беги, дескать, отсюда быстрее» — и быстро отошел в сторонку. Но Женька помнил приказ Еремеева: не бежать ни при каких обстоятельствах, даже если бить станут, — в бегущего стреляют иногда просто так, из спортивного интереса попасть в движущуюся цель или из баловства. Ничего себе! Убить человека из баловства! Но что делать? Это была правда…

Когда Женька рассказал своим товарищам о том, как все вышло, Еремеев произнес беззлобно: «А ты обнаглел, парень. Только это было в первый и в последний раз. Понял?» Женька кивнул, но все равно чувствовал себя героем.

Вот и сейчас. Женька шагает быстро, деловито. Раннее утро. Тишина. Птицы щебечут… Женька в стираной рубашке-косоворотке, выпущенной на латаные штаны, обрезанные внизу, и босой. За плечом котомка. Он оброс и нечесан. Волосы уже давно закрывают уши, ну прямо как со старинной картины про деревенских ребятишек… Дорога сбегает с невысокого холма, вплетаясь в другую, чуть большую дорогу, а раз так, Женька пойдет по этой, другой — она больше наезжена, значит, ведет к жилью. А что там — деревня, село, поселок — не так уж важно.

Еремеев и Сеня ждут его в лесу, что темнеет в километре позади на дальнем краю поля. Целую неделю кружат они и куда ни сунутся — открытое пространство. А что знают? Только то, что солнце всходит на востоке, а этого мало, чтобы идти вперед, к фронту, о существовании которого никто из них ни на минуту не сомневался… Фронт существовал и сражался, потому что на восток летели самолеты, шли колонны танков и машин, а на запад один за другим громыхали немецкие санитарные составы.

— Муку везут, — усмехаясь, констатировал Еремеев, следя из леса за железной дорогой. Это значило, что перемалывает наша армия фашистские войска. Перемалывает, и мука получается. Еремеев, конечно, страдал от медленности их передвижения, ио Сеню Савушкина он никогда бы не бросил…

Женька не сразу увидел выезжавший со стороны поля мотоцикл. Вот он уже на дороге. Немцы! Остановились. Их двое. Деваться некуда. Встреча неизбежна. И Женька идет прямо на них.

— Хальт! Где пошель?

— Я-то? — Женька делает удивленные глаза и тычет себя пальцем в грудь. — Домой пошел. На хауз.

— Где есть твой хауз?

— Там есть хауз, — махнул Женька рукой вперед, в направлении невидимой деревни.

— Такта пошель. Пошель! Шнель!

Женька делает шаг. А немец, сволочь, подставляет ему ногу, и мальчишка плашмя грохается на землю. Фашисты хохочут. Женька медленно поднимается, шмыгая разбитым носом…

— Пошель! Пошель! — скалится фашист.

Загребая ногами глубокую пыль, Женька с ожесточением шагает по дороге, не смахнув со щек слез бессильной злобы.

Вот и село. Такое же, как и другие, хотя с виду меньше разрушено. Женька, как всегда, сунулся в первую же калитку. Затявкал пес, загремел цепью. Из-за дома показалась женщина в подоткнутой юбке.

— Тебе кого?

— Тетенька, — делает Женька плаксивое лицо. А чего его «делать»? И так видны следы слез, превратившиеся в темные бороздки, да еще разбитый опухший нос. — Хлебца бы, тетенька… Беженцам…

— Не плети зря! Беженцы месяц как прошли, — громко, но беззлобно отозвалась женщина. Приложив ладонь козырьком ко лбу, она разглядывает Женьку.

А на дороге вдруг показался грузовик. Женщина проворно схватила мальчишку за руку и втолкнула в темные сени. Грузовик остановился прямо у калитки. Женька струхнул. С чего бы это? Может, видели, как она меня?..

В калитку ввалились трое немцев. Пес залился хриплым лаем и, рванув цепь, встал на задние лапы, показывая желтые короткие клыки. Немец, что шел первым, выстрелил из пистолета. Пес, не пискнув, рухнул в траву.

— Ироды! — закричала женщина. — Что же вы делаете? За что собаку-то?

— Карашо, карашо, матка! — весело и беззлобно осклабился стрелявший. — Курка дафай, яйка, млеко! Млеко дафай! — и засмеялся неизвестно чему.

— Какого вам молока? Корову сами увели… Молока им…

Не слушая ее, жизнерадостный немец прошел в глубь двора. Отфутболил ногой дверь сараюшки и отпрянул с радостным криком: