Владимир Сергеев - Непредсказуемый Берестов

— Ия! Ия!

Из сарая вылетел поросенок и, пробежав по двору, остановился подле хозяйки, виляя закрученным розовым хвостиком. Стоявший рядом другой солдат вдруг навалился на поросенка всем телом, но поросенок успел выскочить из-под него и с диким визгом понесся вдоль забора к кустам смородины. Немцы с хохотом ринулись в погоню. Женщина голосила, но это нисколько не охладило мародеров. Раздались два выстрела. Все стихло. И вот уже двое тащат за ноги розовую тушку к машине. Пряча пистолет в кобуру, жизнерадостный подошел к женщине.

— Карашо, карашо, матка. Данке шен! Спа-си-на! Зер гут.

— Чем я, ироды, детей зимой кормить буду? — не унималась хозяйка. — Чем?

У нее был разъяренный вид, и немец нахмурился. Ткнув указательным пальцем ей в грудь, пригрозил: «Пух-пух» — и снова захохотал. Потом повернулся и пошел к машине. Его товарищи уже перебросили тушку через борт и, довольные, улыбающиеся, полезли в кузов.

Закрыв лицо руками, женщина опустилась на крыльцо. А с улицы, сквозь шум заведенного мотора, доносилось: «Спа-с-и-на! Данке шен!» — орали и гоготали немцы.

«Вот же скоты! — подумал Женька. — Ограбили и спасибо говорят. Издеваются, гады!» Его трясло от гнева.

Машина укатила, и Женька, приоткрыв дверь, вышел из своего укрытия.

— Я пойду, тетенька.

— Куда это еще? Пойдет он… — сквозь слезы почти кричала женщина.

— Туда… — неопределенно махнул рукой Женька. Ведь он понимал, что сейчас клянчить у нее что-либо было бы по меньшей мере свинством. Только спросил вроде невзначай: — Фронт далеко небось?

Перестав плакать, женщина пытливо взглянула на Женьку. Подолом юбки быстро вытерла лицо, вошла в дом.

— Да ты не один, видать… — И вдруг засуетилась, заметалась по дому. — До фронта шестидесяти километров не будет. Немцы в деревне стоят, которые по электричеству — связисты. Туда-сюда ездят. Утром уедут, вечером — обратно. Вот и выходит, километров шестьдесят, не больше, — быстро говорила она, наполняя Женькину котомку вареными картофелинами, луковицами, непочатым караваем хлеба. — Все одно растащат, ироды. Уж лучше своим… — Она сунулась в подпол и тут же вынырнула с изрядным шматом сала. Поискала, во что бы завернуть его, и, не найдя ничего под рукой, обмотала чистым рушником. Запихнув все в котомку, вдруг заторопилась. — Ну, иди, иди, милок. Нашим передай, чтоб поскорей там… и возвращались. У самой мужик воюет.

— Я передам, тетя, — серьезно сказал Женька. — Вернемся! — твердо пообещал он.

Вот теперь-то надо встречи с немцами избегать. Полный мешок еды — это, не шутка. И Женька, зорко озираясь, петлял полем, как заяц, стремясь скорее добраться до спасительной лесной чащи.

Наконец-то он в лесу! Вот и овражек. Цепляясь за кусты, Женька соскальзывает по крутому склону…

Сеня спит или так лежит, не видать. А Еремеев разбирает немецкий автомат «шмайссер», найденный прошлой ночью, очищает его от налипшей земли… У ног Еремеева теперь целый арсенал. Две «лимонки», четыре немецких гранаты с изогнутыми деревянными рукоятками, да еще Сенина винтовка в придачу.

Когда Женька с победоносным видом опустил на землю котомку, Еремеев, заглянув вовнутрь, аж присвистнул:

— Ух ты, елки-моталки! Ну, теперь-то прорвемся! Подъем, Сеня, кормилец вернулся. Сало-то, сало!

— Фронт в шестидесяти километрах, — торжественно произнес Женька.

— Опять в шестидесяти… — недовольно проворчал Еремеев. — Стоим мы, что ли, на месте? Мы — за ним, он — от нас…

Разложив каждому по порции: картофелину, половину луковицы, по два длинненьких кусочка сала и по куску хлеба, Еремеев аккуратно завернул остальное в рушник и сунул в котомку.

Ели молча. Каждый думал свою думу. Только как ни называй ее своей, была она одна на всех — дойти.

— Товарищ командир, — прерывает молчание Женька. — Может, дадите автомат?

Еремеев крякнул.

— Да уж, такие дела. Сеня опять идти не может. Так что… и автомат я тебе дам, и винтовку, да еще и гранаты в мешок. Сдюжишь? Сам понимаешь…

— Конечно, сдюжу! А если что, я ведь стрелять умею…

— Об этом и думать не смей! Это уж если… Или не понимаешь?

— То понимаешь, то не понимаешь… — заворчал Женька.

Еремеев усмехнулся:

— Так в том учение и есть.

— Что со мной-то делать, командир? — вдруг спросил пограничник. Конечно, Сеня чувствовал себя обузой, неловко ему, стыдно даже… — Так и ехать мне, словно царь какой?

— Отставить разговоры! — отрезал Еремеев. — Раз такое дело… Поедешь как царь.

А Женька подумал: хорошо, что Сеня такой щуплый, легкий, а то как бы Еремеев тащил его на себе, сам-то уж больно невелик.

Со стороны дороги, что идет краем леса, послышалось урчание моторов. Все ближе, ближе, вот и голоса, резкие, каркающие — команды подают. Это опять движется колонна. Привыкшие к таким встречам, все трое выбираются на край оврага, ложатся и замирают, наблюдая из лесной чащи за движением врага.

— К фронту, — определяет Еремеев.

— Вот бы стать невидимками! — горячо шепчет Женька. — Прицепиться и ехать аж до самого фронта.

— А мы кто? — делает удивленные глаза Еремеев. — Мы и есть невидимки. Соображай! — и добавляет серьезным тоном: — Это хорошо, что колонна протащилась. Следом и двинем. Чего лучше, когда враг перед глазами. И ночи нечего дожидаться. Подъем!

Сеня кряхтит, поднимается, держась за ствол дерева, бормочет что-то и стоит на одной ноге.

— Терпи, казак, — веселым голосом поддерживает пограничника Еремеев. — Карета подана господину царю, елки-моталки! — И он взваливает Сеню себе на спину.

Женька все недоумевал: почему нет следов войны, следов боя?

— Какие тебе следы? — удивился Еремеев. — Окопы, что ли? Ну посуди, во-первых, идем лесом, а зачем в лесу окопы? Тут ровики роют и то редко. А вот в поле… Да что говорить… Небось и времени на то не было. Видишь, как прут, гады. Ничего, — зло цедит Еремеев, — где-то уж нарыли небось… Стоят ребятки. Вишь, муку-то везут, полны вагончики!

Еремеев вообще-то не любил говорить на эти темы, и Женька понимал, почему: где-то воюют его товарищи, а он, командир Красной Армии, прячется по лесам. Сеня, понятно, раненный, он и так и так лежал бы в госпитале — не вояка. А Еремеева жалко, мучается он… И чем больше старался Еремеев быть бодрым, всем видом своим показать неутомимость и даже веселость, тем более Женька жалел его. И вот чудо — сам начинал подражать командиру. И тогда становилось ему легко, не так болели спина и ноги… Только ночами было одиноко и зябко, и становилось жалко себя… Женька силился не думать о доме, о маме, об отце, а старался вспоминать веселые и смешные случаи из своей маленькой довоенной жизни. О школьных проделках он даже рассказывал Еремееву и Сене, желая рассмешить их. Еремеев после одного такого рассказа серьезно сказал Женьке: «Молодец ты, парень, понимаешь ситуацию. Из тебя толк выйдет». А Женька не сразу уловил, за что такая похвала. Он просто хотел развеселить Сеню. Но Женька любил, когда его хвалили или хотя бы замечали. Может, потому и «безобразничал» иногда до войны. Опять «до войны»! Прямо какая-то линия фронта в человеческой жизни! Ничем не замажешь, не залепишь.